Необыкновенные собеседники

— Написать фельетон — значит так сопоставить два несмешных факта, чтобы получилось смешно... Или наоборот: два смешных так сопоставить, чтоб получилось совсем несмешно.

Он приводил примеры.

— Случай номер один. В пустынном переулке советского города встретились два человека. Они много лет живут в одном доме и знают друг друга в лицо. Однако прошли мимо друг друга, не поздоровались. Случай второй. В Финляндии в лесу встретились два человека. Впервые видят один другого. И поздоровались. У нас знакомые не здороваются. У них незнакомые здороваются. Вот вам и фельетон!

Вскоре после смерти Ленина Михаил Ефимович рассказывал в редакции «Огонька»: ^<

— Бернард Шоу спрашивал в Лондоне советского журналиста: оставил ли Ленин какое-нибудь состояние в наследство своей жене? — Кольцов снял с носа большие круглые очки и стал тщательно протирать стекла носовым платком.— Умнейший человек Англии, а о чем спрашивает! — Поднял голову и улыбнулся одними глазами.— А ведь Ленин действительно оставил Надежде Константиновне наследство. Больничное кресло! Кстати, Надежда Константиновна передает это кресло какому-то санаторию...

Через некоторое время в «Правде» появился фельетон Михаила Кольцова. Фельетон был построен на сопоставлении вопроса Бернарда Шоу с историей больничного кресла...

Как-то приехал в Москву знаменитый до революции петербургский фельетонист Кугель, писавший под псевдонимом «Homo novus»,— выдающийся театральный критик и деятель.

Во дни моего отрочества фельетонами «Homo novus» в «Русском слове» зачитывалась вся интеллигенция от гимназистов до профессоров.

Фельетоны Кугеля всегда были очень громоздки — в «Русском слове» иной раз занимали добрую треть полосы. А ведь формат «Русского слова» был не меньшим, если не большим, чем формат таких газет, как «Правда» или «Известия».

Так писали тогда и Кугель и Дорошевич — некоронованные короли русского фельетона. Да и читатель «Русского слова» любил неторопливое чтение.

Кугель — «Homo novus» — предложил «Вечерней Москве» фельетон. Не помню о чем. Утром в типографии Кольцов поздравил всех нас:

— Товарищи, это событие. Фельетон «Homo novus» — праздник для «Вечерней Москвы», праздник для наших читателей.

Но Кугель написал фельетон по размерам, пригодным для старого «Русского слова», а вовсе не для небольшого формата «Вечерней Москвы». Фельетон занимал целую полосу нашей газеты.

Кугель оставил свой фельетон и уехал на юг. Попросить его сократить было уже невозможно. Кольцов с Рябининым засели за сокращение. Кольцов предложил сокращать внутри фраз: где слово, где два. Не помню, сколько времени продолжались эти попытки. Я никогда не видел Кольцова таким растерянным. Он сидел над гранками «Homo novus», сняв пиджак, раскрасневшись, то и дело протирал платком потеющие стекла очков. И вдруг поднял голову и восхищенно воскликнул:

— Кирпич!

Я не понял его.

— Кирпич?

— Не фельетон, а кирпич. Можно отбить кусок, расколоть пополам, растолочь. Но сжать невозможно. Все так на своем месте, каждое слово так незаменимо и необходимо, что вынь слово — останется дырка! Чудо!

Он с уважением смотрел на гранки огромного, не поддававшегося никаким сокращениям фельетона.

— Нет, мы еще не умеем так писать! Настоящее чудо. Сплав. Слиток. Монолит, от которого и песчинку нельзя отнять!

Кольцов вопросительно посмотрел на подавленного Ряби-нина:

— Что будем делать?

— Жалко отказываться,—пробормотал Рябиппи, в полной уверенности, что Кольцов готов отказаться от помещения фельетона.

— Отказаться? От настоящего произведения искусства?

Выход был найден. С полосы снять все материалы — всю полосу занять фельетоном.

Газета в этот день выглядела необычно.

Кольцов долго не мог успокоиться.

— Знаете, не надо торопиться с правилами и законами для искусства. Не законы создают искусство, а искусство — законы.

Никогда больше он не возвращался к своей теории «сопоставления» в фельетоне, как обязательной.

Но фельетоны писал блестящие.

Одно время его увлекала мысль написать книгу о Пушкине.

— В конце концов, еще нет ни одной советской книги о Пушкине. Знаете вы кого-нибудь, кто пишет сейчас о Пушкине?

— Да нет...

Мы шли с ним по Тверской, и он развивал план своей будущей книги:

— Я хочу написать не исследование пушкиниста, понимаете? Не толкование текстов, не исторические догадки, нет... Совсем другое. Книгу советского современника о том, чем он обязан Пушкину. Кто такой Пушкин для нас. Мы и Пушкин. Пушкин и мы.Чем близок нам Пушкин. Как мы читаем Пушкина и что в нем волнует, радует, обогащает нас, современников. Интересно?

— Интересно. Только не представляю, как при вашем образе жизни: частых поездках за границу и по СССР, работе в «Правде», редактировании журнала, газеты и прочая, прочая — вы сможете написать книгу?

— Напишу. Увидите.

Он не написал книгу о Пушкине.