Необыкновенные собеседники

Пришлось идти к Калменсу на поклон. День был, как назло, неплатежный, и мы все сидели без денег. По счастью, Калменс знал Грина и очень ценил его рассказы. Деньги были выданы, и Грин потребовал, чтобы все — нас было человек пять молодых литераторов — немедленно пошли с ним в столовую Дворца союзов, что на Солянке,— знаменитый Дворец, описанный позднее Ильфом и Петровым в их «Золотом теленке». Там помещались центральные комитеты всех профсоюзов, и при каждом издавалась своя газета. Литераторы скопом и в одиНочку ходили из одной профсоюзной редакции в другую — кз двери в дверь, из коридора в коридор, с этажа на этаж.

А встречались питом в двух местах; у касс и в огромной столовой — в полуподвальном этаже вошедшего в литературу Дворца.

Вот в эту-то знакомую всем столовую и звал нас Грин.

— Зачем, Александр Степанович?

— Сегодня зайчатина. Я уже был там. Детки, мы с вами идем на зайчатину.

Денег не было ни у кого из нас. Грин обиделся:

— Деньги есть у меня. Я же только что получил. Завтра их у меня не будет. И завтра вы поведете меня обедать. С пивом. Мы не пианицы — так он произносил: «пианицы»,— но обедаем, детки, с пивом!

Мы пошли. Пешком — по Тверской, через Охотный ряд, площадь Ногина — на Солянку. По пути встречались знакомые — Грин останавливал их и требовал, чтобы они повернули и пошли с нами.

— Идем есть зайчатину, детки.

В столовую пришли табунком — человек десять, если не больше.

Грин не ушел из столовой и не позволил никому из нас встать, пока не была истрачена последняя тысяча из многих миллионов рублей, полученных им за рассказ «Тифозный пунктир». Не помню, чтоб он еще что-нибудь печатал в «Накануне», но в редакцию приходил исправно и каждый раз кто-нибудь из нас водил его обедать во Дворец союзов, в ресторан «Медведь» на Тверской или просто в какую-нибудь соседнюю пивную, где пол был посыпан опилками и огромные пальмы зябли в зеленых кадках.

Почти всегда каждый приходящий в редакцию прежде всего слышал знакомый голос Юрия Слезкина — автора нашумевшего еще до революции романа «Ольга Орг» — немолодого, но нестареющего. Корней Иванович Чуковский, встретив в редакции Слезкина, искренне изумился:

— Дориан Грей, да и только!

Как и уайльдовский герой: чем ближе к старости, тем моложе,— Юрий Слезкин выглядел моложе многих из молодых. Красивый, с юношеской фигурой, прекрасно одетый, всегда оживленный и остроумный, он стал одним из неизменных завсегдатаев «Накануне». Бывало, и по два, а то и по три раза в день захаживал к нам, часами просиживал, собирая вокруг себя «род веча».

Некоторые показывались мельком, на миг. Вот так «промелькнул» юноша Николай Чуковский, сын Корнея Иванови-<ш, позднее известный советский писатель. Принес стихи — стихи напечатали. Больше в редакции не появлялся.

Объявилась группа приехавших из Полтавы молодых писателей — Дмитрий Стонов, Гайдовский, друзья Юрия Слезки-на по Полтаве. В каждый приезд из Ленинграда в Москву появлялся у нас Николай Никитин. Этот стал коренным «нака- • нуневцем».

Федин, Зощенко, Сергей Семенов, автор повести «Голод», посылали свои рукописи в «Накануне» не через нас,— должно быть, непосредственно из Петрограда. Федин печатал отрывки из еще не вышедшего романа «Города и годы», рассказ «Сад», что-то еще. «Сад» после печатания в «Накануне» был переведен на французский язык. Вообще «Накануне» пропагандировала молодую советскую литературу за границей. Благодаря «Накануне» на Западе впервые услыхали о таких писателях, как Федин, Зощенко, Катаев.

Вернулся из Афганистана тридцатилетний Лев Никулин. * Пришел в редакцию в экзотическом пробковом шлеме,— так в этом шлеме и зачастил к нам.

Был завсегдатаем и Николай Русов — часами просиживал на синем диванчике в глубине кабины. И хотя никогда не оставался без собеседников, все же держался особняком, будто скучно было ему, другу Розанова и Бердяева, мистику и ревнителю православия, да и не о чем всерьез говорить с литературной молодежью «Накануне». Писал он много — о Розанове, о Достоевском, о кризисе духовной русской культуры. Тема кризиса духовной культуры вообще была в «Накануне» монополией москвича Николая Русова и петроградца Эриха Голлербаха. Оба были друзьями и учениками покойного Розанова, и оба много и часто писали о смерти своего учителя. Помню, в статье кого-то из них приводилась жалоба Николая Бердяева: «Умер Розанов, а и негде о нем написать». Но было неверно, что — негде. Розанову, как редко кому, повезло в «Накануне» — Русов и Голлербах то и дело печатали в «Накануне» статьи о Розанове. А как-то — не помню, по какому поводу,— не согласились в чем-то друг с другом, поспорили и поссорились. Примирительное письмо тихого и бесшумно шагавшего Николая Николаевича Русова кончилось заклинанием в сторону беса, попутавшего обоих: «Тьфу, тьфу, сгинь, рассыпься!»

Рядом с Русовым напечатался пролетарский писатель Александр Неверов. Началось с того, что я написал хвалебную статью о книге Неверова «Ташкент — город хлебный». Неверов пришел в редакцию благодарить меня — принес и подарил мне