Неофит в потоке сознания

Дело в том, что я изо всех сил пытался любое бытовое событие превратить в праздник. Так, вынос мусорного ведра я превращал в путешествие в необычный мир, где по своим таинственным законом обитают звери и птицы, кошки и воробьи, где независимо от политической ситуации вслед за зимой обязательно наступает весна, где воздух насыщен таинственной вибрацией звуков и неясных движений, где даже чахлая травинка или сухой листок, падающий с дерева, где малыш в песочнице и старуха на лавке; и еще то, невидимое, но ощутимое и предполагаемое — всё, всё, всё принимает участие в реализации великого замысла Творца, в сей земной жизни непостижимого нами. В очереди в сберкассе я внимательно рассматривал людей, прислушивался к разговорам и звукам снаружи и внутри, режиссируя целые спектакли из великолепных актеров, окружавших меня. В результате таких путешествий минутный поход с мусорным ведром до помойки с вонючими баками мог растянуться до получаса или даже дольше. Да и после сберкассы я не спешил вернуться домой, а с наслаждением гулял, присаживался на скамейки или останавливался поговорить с соседями и знакомыми. Разумеется, жена всё это представляла в виде фарса, в котором городской дурачок ведёт себя как и положено тихопомешанному шизофренику, то есть очень и очень непонятно, а поэтому смешно и предосудительно.

Совру, конечно, если стану утверждать, что ко мне в голову не залетали мысли о разводе. Случались и мысли, и даже острое желание махнуть на всё рукой и удрать куда-нибудь, где нет ссор и скандалов, где можно пожить в тишине и покое. Например, когда узнал от тещи в пылу её нетрезвого красноречия нечто отвратительное:

— А ты знаешь, что твоя жена дважды делала аборт, чтобы не рожать дебилов от такого урода как ты!

— Не сомневаюсь, — проскрипел я тогда, сглатывая ком в горле, — что это вы её уговорили. Вера всегда хотела детей от меня. В отличие от вас, уважаемая теща, моя жена не считает меня ни уродом, не дебилом. Мы любим друг друга, как бы вам это не было противно, а в любви обычно рождаются здоровые и красивые детки.

— Мама, прекрати, — взрывалась дочь, — это же ты меня вынуждала, обещая выгнать из дому и проклясть навечно. Это ты каждый раз говорила, что у нас нет еще собственного жилья, что даже крысы плодятся только в своей норе, что мы еще не сделали карьеру, не пожили для себя и своего счастья, и все такое.

— Ну ты еще опозорь мать при людях, давай, опозорь, совсем совесть потеряла! — кричала неудавшаяся актриса, картинно воздевая руки к люстре «каскад». — Мы уже сто раз всё обговорили, и ты каждый раз со мной соглашалась. Чего ж теперь не рожаете, когда уже можно и о детях подумать? Что, Мишенька у нас недееспособным стал?

— Да ты же знаешь, мама, что это я рожать после второго аборта не способна, — навзрыд кричала жена, — потому что были осложнения с инфекцией и заражением крови. А Мишенька, не волнуйся, он и персидский гарем способен ублажить, с него станет.

— А что, он уже пробовал? — ехидно вопрошала теща.

— Да нет, конечно, мама, — всхлипывала дочь, — мой муж, как говорится, в порочащих связях не замечен.

— Разве что пока… — вставила теща своё последнее язвительное слово.

Целых три месяца мы не навещали их после того разговора. Я предлагал съездить хоть на полчасика, чтобы отец не слёг от переживаний с инфарктом — жалко ведь старика, да и мать наверняка уже раскаялась и скорей всего жалеет о сказанном. Нет, упрямилась жена, они меня оскорбили на этот раз очень серьезно, одна своими воплями, другой — молчанием. Наконец, родители приехали сами, постаревшие, тихие, просили прощения и обещали больше никогда нас не обижать. Теща с тех пор стала помягче, правда иной раз после роковой третьей рюмки её все-таки прорывает, и она снова и снова ворчит на меня, на мужа, на дочь и на всё прогрессивное человечество и снова просит прощения, или не просит…

Вообще-то в отличие от мамы, Вера не страдала приступами ненависти, наоборот, стремилась уклониться от скандалов и выяснения отношений. Она была очень домашней женщиной, любила уют, стабильность, всегда отзывалась на доброту, жалела слабых и больных. Воспитание в семье, где на неё давили со всех сторон и мать и отец, конечно, отразилось на её характере, развив некоторую двойственность, но по большому счету она была доброй и по-женски хрупкой, именно такой, которую хочется оберегать, защищать, дарить цветы, подарки и гладить по головке, шепча ласковые слова утешения. Ну, а эта двойственность, зависимость тростинки от силы ветра, который дует то с одной, то с другой стороны — что ж, слабая женщина имеет право на эти колебания, именно в силу своей слабости, не зря же святые отцы называют их «сосудом немощи».