Неоязычество на просторах Евразии

«Если бы все были добрыми, тогда зла больше не было бы… Понятие добра вмещает в себя правильное поведение по отношению к себе, другим и к Диевсу. Добро считается высочайшей достижимой целью как в практических, так и в духовных ценностях. Его опекун и податель – сам Диевс. Людей, больше всех скопивших материальных и духовных благ, в древности называли Labiesi. Это слово означало то же самое, что и аристократ в своем первом значении» (Ц, 81). Личные добродетели – мудрость (gudriba), трудолюбие (darbigums), красота (dailums) и радость (liksmība). Ум Брастыньш определяет как «понимание намерений и целей»; трудолюбие приносит человеку духовное и материальное богатство; красота и радость – присущие латышскому мировоззрению жизненные ценности. Народные (людские) добродетели необходимы для общения людей и народов. Это любовь (milestība), согласие (saderiba), щедрость (deviba) и правдивость (taisniba). «К мудрости, красоте, трудолюбию, радости каждый может стремиться обособленно, но в любви всегда нужно искать кого-то другого… Все религии почитают любовь как самую первую добродетель, которая выстраивает людское сообщество. Семья и род были ближайшим кругом для этой людской добродетели… Но на чужаков и чужеземцев добродетель любви обычно не распространяется; к взаимоотношениям с ними применяется другая людская добродетель, а именно согласие (дружба), которое гасит неприязнь и войны» (Ц, 86). Щедрость Брастыньш толкует как «отклик от себя во благо другого», а правдивость «основывается на требовании, чтобы каждый делал то, что нужно, чтобы всякий получал то, что ему полагается, и чтобы один не вредил другому» (Ц, 88, 89). Единственной Божьей добродетелью (dievtikums) Брастыньш называет богобоязненность (dievbijiba), которая выражается в «священном трепете перед всем добрым и добродетельным, а также в выполнении установленных Диевсом/Богом законов». «Богобоязненность как добродетель предопределяет многие действия, одухотворенные благочестием и чувством уважения» (Ц, 90).

В «Календарных песнях латышей» и «Церокслисе» Э. Брастыньш предложил новый календарь – так называемое «древнее времясчисление». По мнению автора, древние латыши пользовались годовым календарем, состоящим из 36 десятидневных недель (mendaļa), и одной рождественской «полунедели» – пяти «святых дней», которая через каждые четыре года увеличивалась до шести дней[195]. 12 месяцев состояли из 30 дней и 3 недель («Диедаля», «Лайдаля» и «Мадаля»). В году выделяется четыре сезона – зима, весна, лето и осень.

Э. Брастыньш и его теория национализма

В «Церокслисе» Э. Брастыньш объявляет, что латышский народ издревле обладал божественным откровением, которое он пронес через века, часто вопреки завоеваниям и насаждению чуждых верований и образа жизни. Правда, это откровение не является в принципе уникальным: каждый народ им обладал или обладает (в этом смысле Э. Брастыньша даже называют «основателем всеобщей теории национализма для всех народов»). Все же, согласно его мнению, не во всякой народной культуре оно проявилось с такой очевидностью как, например, у латышей. В дальнейшем Брастыньш более или менее удачно балансирует между этими двумя положениями, однако периодически большую отчетливость у него обретают образы «богоизбранности» и «мессианства» латышского народа: «Диевс (Бог) определил латышам сохранить эту религию, чтобы научить мудрости другие арийские народы…» (Ц, 9). Вот так из латышской традиционной культуры вырастает новая религия, которая, однако, не связывается с каким-то новым пророчеством или откровением. Более того, эту новоизобретенную «древнюю» религию Брастыньш не определяет как «веру»: «В арийских религиях более важна не вера, но исполнение культа, поэтому не вполне точно называть латышскую религию «верой», но – диевтурибой («почитанием Диевса/ Бога»)» (Ц, 1).

В работе «Тысячелетняя борьба с нашим богопочитанием» Э. Брастыньш высказал большие надежды на развитие диевтурибы, на ее распространение в латышском обществе[196]. Более того, с ее помощью он надеялся существенно изменить латышское общество в культурном отношении, привить ему национальную идентичность – «латышскость» (latvietība). «В будущем латышу надо стать стопроцентным латышом», заявлял он в книге «Латвия, ее жизнь и культура», отмечая, что пока что встречаются и «полунемцы», и другие «неистинные» латыши[197].

Э. Брастыньш оказался одним из первых идеологов латышского национализма. В статье 1931 г. «Латышскость как новая добродетель» он пишет: «Что в этой новой добродетели является высочайшей ценностью, что обладает наибольшей значимостью? Человек, человечество или Диевс? Ни первое, ни второе, ни третье, но – народ! Народ – высшая ценность, значимость и священность. Народ – в центре мира! Народ превыше всего! Народ – на первом месте!.. Латышский народ – божественен (dieviska). Он имеет особое Божественное призвание, задание, миссию»[198]. Вообще народ, нацию он определяет как «высшую Мудрость, божественное установление».