Неоконченная хроника перемещений одежды

Юбки за тридцать и тридцать пять рублей лежали в коробках штабелями и были невероятно длинны. Купишь – потом неделю нужно подшивать подол. Но их было много, расцветки играли на внезапном солнце – одна лучше другой. Черная цыганистая, в микроскопических и вместе четко пропечатанных розовых букетах, каплях счастливой крови, темно-синяя, морская, в васильках и незабудках среди волн, коричневая в цветах и ветках солнечного жасмина.

Сравнительно дорогие изделия казались вульгарнее и вычурнее, чем ширпотреб. В этих рядах ничего больше не привлекло, свернула в первый попавшийся проход. Там было несколько палаток с льняными вещами – дорогими, стильными, но из грубой ткани, что для женщин, могущих позволить себе брендовую вещь, было бы оскорбительно. Но зато в этих моделях была жизнь – Кимры, Гаврилов Ям, вся средняя полоса России. Денег на льняную четырехклинку с чудовищным, из некрашенного льна, но стильным, кружевом по подолу не было. И снова свернула в ближайший проход.

Здесь было несколько лотков с индийской одеждой. Хозяева стояли около. Кто ел, кто разговаривал. Девочка лет двух или двух с половиной ползала в дождевой жиже, и это было как там – в Индии. Часть вещей лежала в коробках, часть – на земле.

– Смотрите, выбирайте – расслабленно сказал молодой человек в чалме. Он был почти моего роста. Так и понимаешь, что ты самая что ни на есть белая женщина, с записанными на твоей белой коже условиями выбора.

Это было чудо, каким бывает чудо. Шелк, хлопок, вискоза, яркие расцветки, необычные формы. Платье-халат цвета чайной розы, в мелкий цветок, мне до пола – сорок рублей. Прозрачное платье из вискозы с короткими рукавами – двадцать пять. К нему вдруг вышло из коробки платье-ночнушка на бретелях, черное, густого хлопка-краш, тридцать рублей. Платье цвета абрикоса, до колена, богато расшитое тесьмой – тридцать рублей.

– Ну ладно, давай сто двадцать, скидка будет.

И все это теперь мое!

В небольшом, почти квадратном пространстве между тентов плыло безоблачное майское небо. Хотелось прислониться к стене и сползти по ней от счастья, как когда-то сползла от горя, узнав о смерти Никиты. Но стены не было, а только Черкизон, с двойными ценниками: оптовая и розничная цены. Только Черкизон, гудящий ночью и днем, со следами поножовщины зимой на снегу и летом на помидорах, с наркоторговцами, сидящими в табачной палатке, с проститутками, сидящими за лотками с нижним бельем. Но это – наркоторговец, проститутка – уходило перед ощущением единого и очень хорошо работающего организма, где связь вызывает связь, и обе сплетаются в прочную ткань жизни. Здесь можно находиться сутками, не выходя за пределы, здесь можно спать и есть даже днем, а торговать ночью.

Шла к выходу и внезапно захотела есть. На Черкизоне еда близко – не далее пяти шагов. Со мной рядом было что-то жареное, жирное – пирожки: мясо, капуста, картошка. И газированная, очень сладкая вода, от которой окрашивались кроваво губы и зубы. Если, например, вода называется «Вишня».

Уже с пирожком в руке захотелось лечь. Как той двухлетней девочке – в самую грязь, на вороха непроданной одежды, и смеяться, смеяться без конца. Конечно, это глупость – покупать одежду. И гораздо бо́льшая глупость – создавать модели одежды. Любая, даже самая тонкая или самая полезная, идея вывернется швами наружу и косо, как искусственная дубленка при небрежном шитье. Останется ширпотреб – неуютный, скоропортящийся, требующий рук и дополнительного материала.

Аккуратно сшитая одежда из натуральных тканей стоит бессмысленно дорого, она существует только для тех, кто может позволить себе тратить на нее сколько хочет и менять как ширпотреб. Обывательские вопли «это еще приличная вещь» только унижают желание одеться и преобразиться. «Приличная вещь» – это же уныние, как оно есть. А преображение с помощью одежды невозможно без внутреннего преображения. Так что никаким проектированием одежды заниматься не стану, нет. Как рисовала для себя – дома́, фигуры, животных, как писала стихи и рассказы – так и буду. Есть Черкизон, он рано или поздно поглотит все, а потом его закроют, как закрывали множество рынков до него. И когда Черкизон закроют, начнется новая и очень непривычная жизнь. Потому что закон Черкизона – умей жить без Черкизона.

Желание пойти на рынок за свежим творогом и хлебом безгрешно. Ужас начинается тогда, когда рынок открывается в голове и становится больше свежего творожка и хлеба. Мне, с высоты открытия Черкизона, неразличима была разница между батоном в пластиковой упаковке из супермаркета и свежим белым хлебом из пекарни. Для новой жизни это различие уже не понадобится. А для того чтобы суп из пакетиков не казался слишком соленым, в него нужно наливать побольше воды. Вот как та китаянка. И насыпать туда немного кунжутного семени.