Неоконченная симфония Дарвина: Как культура формировала человеческий разум

Во-вторых, эта теория должна объяснить расчет на сотрудничество раннего языка. Во многих актах лингвистической коммуникации адресату сообщают некие полезные сведения. Соответственно, он может затем воспользоваться ими наравне с сообщающим и даже обратить их против этого сообщающего в конкурентной борьбе, причем без всяких гарантий, что сам когда-нибудь отплатит услугой за услугу. Возникает вопрос: в чем же тогда выгода для сообщающего? Значимость этого критерия возрастет, если применять его в связке с первым (правдивость языка). Если бы язык развивался ради обмана или манипуляций, представить, чем выгодна передача сведений другим, было бы проще. Однако если ранний язык был правдивым и передаваемая информация несла пользу адресату, язык выступал одним из инструментов сотрудничества. И тогда, даже если затраты на производство самого сигнала незначительны, к ним добавляются другие, уже отнюдь не малые, издержки в виде затраченного времени и порождаемой конкуренции. Успешная версия должна обосновать, почему на заре становления языка кто-то готов был помочь другому в ущерб себе, передавая точную и достоверную информацию.

В-третьих, эта теория должна объяснять адаптивность языков на самом начальном этапе. Бикертон обозначает данный критерий как «тест на десять слов». Он предполагает, что на ранней стадии в формирующемся протоязыке содержалось всего десять (а то и меньше) слов или знаков{774}, поэтому перед любой гипотезой, описывающей эволюцию языка, стоит нелегкая задача – объяснить, как можно было пользоваться таким скудным вербальным набором. Точное число слов не принципиально – главное, что язык должен был оказаться адаптивным с самого зарождения, иначе трудно представить, почему он получал бы предпочтение при отборе. В идеале успешная теория должна продемонстрировать на опыте, что с самого начала возникает селекционное давление, в котором предпочтение отдается все более и более сложным формам коммуникации.

В-четвертых, умозрительные концепции должны опираться на конкретику. Успешная теория должна объяснять, как абстрактные слова и символы получали свой смысл, связанный с реальным миром («проблема привязки символов»){775}. Предстояло отыскать некие параллельные пути, по которым шло обретение смысла первыми словами, – через указательные жесты, имитацию, те или иные формы изображения. Символ не может функционировать без привязки к объекту реальной действительности, который он обозначает. Но если кто-то, произнося слово «птица», укажет на реальную птицу или нарисует ее на песке либо изобразит ее движениями рук, абстрактный символ может получить конкретное значение. В совокупности третий и четвертый критерии – серьезное испытание на прочность для любой теории происхождения языка. Самадо и Сатмари отмечают, что «большинство гипотез не принимают в расчет привязку к действительности и ничего не говорят о вероятных первых словах», а оставшиеся предлагают на роль этих первых слов неправдоподобно абстрактные кандидатуры{776}.

В-пятых, теория должна объяснять универсальность языка. Язык характеризуется диапазоном и степенью универсальности его применения. Темы наших разговоров не ограничиваются обозримым настоящим – человек может передавать информацию и о прошлом, и о будущем, а также о пространственно удаленных событиях и объектах. Если исходить из того, что эта способность к универсальности формировалась в ходе отбора, успешная гипотеза должна описать конкретный контекст для возникновения такой универсализации. По мнению Самадо и Сатмари, этому критерию не удовлетворяют версии, согласно которым язык развился как: замена груминга; средство, способствовавшее установлению эмоциональных связей в группах, между половыми партнерами или в родительско-детских парах; либо ради исполнения песен.