Неоконченное путешествие Достоевского

Джеймс указывает, что такие подсознательные воспоминания прилегают гораздо ближе к сознательному уму, чем бессознательный материал. Здесь он, кажется, предвосхищает бахтинские идеи и даже язык русского ученого, замечая: «В последнее время в психологии часто употребляется слово „порог“ для символического обозначения точки, в которой одно состояние ума переходит в другое» [James 1970: 119]. Более того, эти воспоминания, пишет Джеймс языком, очень похожим на язык Достоевского, раскрывают «целую систему подпольной [underground] жизни в форме болезненных воспоминаний, которые ведут паразитическое существование, погребенные вне первичных полей сознания». Они «вторгаются в сознание», сопровождаемые «галлюцинациями, болями, судорогами» [Ibid: 184]. Чтобы обозначить указанный Джеймсом порог духовного обращения, когда подсознательная память соединяется с отчаянием, испытываемым в настоящем, Достоевский ставит своих персонажей в сверхъестественные, фантастические и мистические отношения со временем и пространством. Другими словами, он использует мотив путешествия.

Решающим элементом религиозного обращения в понимании Джеймса является то, что зло не становится бессильным и не уничтожается полностью, а чудесным образом включается в божественную гармонию. Действительно, в самой своей основе обращение, по мнению психолога, происходит как парадоксальный ответ на проблему зла:

…разочарование в прежних иллюзиях доходит до такой точки, редко бывает возможно restitutio ad integrum[185]. Человек вкусил плодов с древа познания добра и зла, и райское счастье к нему уже не вернется. Если оно и вернется… то будет не простым неведением зла, а чем-то гораздо более сложным, включающим естественное зло мира в качестве одного из своих элементов. Это естественное зло перестанет быть преградой и источником страха, потому что таинственным образом превратится в часть сверхестественного добра. Спасенный страдалец не вернется к обычному душевному здоровью, а будет чувствовать, что пережил второе рождение и пришел к более глубокому по сравнению с прежним состоянию сознания [Ibid: 135].

Джеймс осторожно подчеркивает опасность этого процесса: «счастье», каким бы оно ни было, может и не наступить', страдалец не всегда оказывается «спасен».

Действительно, процесс обращения может пойти иначе: «В обычной жизни есть моменты столь же дурные, как и те, которыми полна нездоровая меланхолия. Ужасные видения умалишенного всегда основаны на материале повседневности» [Ibid: 130]. Это психическое состояние согласуется с примером «обратного обращения» или «извращения», который Джеймс якобы перевел с французского. На самом деле оно представляет собой описание внезапного припадка самого автора, случившегося и страшно расстроившего Джеймса в апреле 1870 года, когда его без всякого предупреждения охватил ужасный страх, заставивший испугаться себя самого. В этот момент он «так же внезапно» вспомнил страшную фигуру застывшего эпилептика, которого видел в психиатрической больнице. «Этот образ составил особую комбинацию с моим ужасом. Я почувствовал, что тот страшный человек – я сам… <…> [и] превратился в дрожащий комок страха. После этого весь мир для меня изменился. <…> Это было похоже на откровение» [Ibid: 128]. Завуалированный автобиографический рассказ показывает, что трактат Джеймса выражает сильное стремление автора к тому позитивному религиозному опыту, который он находил у других. Подобно Ивану Карамазову, Уильям Джеймс пережил демоническое негативное откровение, минус вместо плюса[186].

«Мужик Марей»

Один, один, всегда один…

Колридж. Поэма о старом моряке[187]

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.

Данте. Ад

[188]