Неоконченное путешествие Достоевского

После того Иисус, зная, что уже все совершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду.

Евангелие от Иоанна (19:28)

Все люди – тайна для меня —

Содержится во всех
Один незаданный вопрос —
Не пуст ли сей орех?
Попробуй сразу угадай —
На вид – совсем неплох —
Для белочки и для меня —
Подарок ли? Подвох?

Эмили Дикинсон[77]

Многие сетуют на то, что слова мудрецов – это каждый раз всего лишь притчи, но неприменимые в обыденной жизни, а у нас только она и есть. Когда мудрец говорит: «Перейди туда», – он не имеет в виду некоего перехода на другую сторону, каковой еще можно выполнить, если результат стоит того, нет, он имеет в виду какое-то мифическое «там», которого мы не знаем, определить которое точнее и он не в силах и которое здесь нам, стало быть, ничем не может помочь. Все эти притчи только и означают, в сущности, что непостижимое непостижимо, а это мы и так знали. Бьемся мы каждодневно, однако, совсем над другим.

В ответ на это один сказал: «Почему вы сопротивляетесь? Если бы вы следовали притчам, вы сами стали бы притчами и тем самым освободились бы от каждодневных усилий».

Другой сказал: «Готов поспорить, что и это притча». Первый сказал: «Ты выиграл».

Второй сказал: «Но, к сожалению, только в притче». Первый сказал: «Нет, в действительности; в притче ты проиграл».

Франц Кафка. О притчах[78]

Во многих произведениях Достоевского персонажи рассказывают краткие истории, которые в силу ряда особенностей мы склонны отождествлять с библейскими притчами. Вообще, когда персонажи Достоевского произносят нечто подобное, они пытаются постичь, осмыслить или иным образом оценить то, что считают подлинным наследием русской культуры. В то же время эти истории часто преображают либо рассказывающего, либо его слушателей. В этой главе рассматриваются четыре эпизода из художественных произведений Достоевского, иллюстрирующие эту устремленность писателя и его героев к притче; также делается попытка увидеть в них коллизию между русской духовностью и пристрастием Достоевского к выражению своих идей через западноевропейские литературные стратегии и формы.

Как мы уже видели, и биография Достоевского, и его сочинения выражали длившееся до самой смерти писателя противоречие между православием и увлечением западными литературными стилями, сюжетами и темами. Часто цитируемое здесь письмо, написанное в 1854 году жене декабриста Н. Д. Фонвизиной, ярко показывает, что писатель жаждал веры, «как „трава иссохшая“»[79]. В этом замечательном письме Достоевский говорит, что он «дитя века, дитя неверия и сомнения», но при этом утверждает, что, несмотря на свои сомнения и неверие, в «минуты, в которые [он] совершенно спокоен… сложил в себе символ веры», и заключает:

Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной. Но об этом лучше перестать говорить. Впрочем, не знаю, почему некоторые предметы разговора совершенно изгнаны из употребления в обществе, а если и заговорят как-нибудь, то других как будто коробит? Но мимо об этом [Достоевский 28-1: 176][80].