Неоконченное путешествие Достоевского

Когда Иисуса попросили объяснить цель его притч, он описал их как истории, рассказанные людям, находящимся снаружи — посторонним – с явной целью сокрытия тайны, которую должны были понять только посвященные. Так, говорит нам Марк, обращаясь к двенадцати апостолам, Иисус сказал: «И сказал им: вам дано знать тайны Царствия Божия, а тем внешним все бывает в притчах; так что они своими глазами смотрят, и не видят; своими ушами слышат, и не разумеют, да не обратятся, и прощены будут им грехи» (Мк.4: П-12)[83].

Таким образом, Марк подчеркивал скрытую сторону притчи – ее цель стать историей, рассказанной посторонним с намерением скрыть, а не раскрыть тайну. Марк признавал и подчеркивал особую силу притчи, не дающую «внешним» слушателям воспринять и понять ее в полной мере. Кермоуд добавляет, что Марк еще больше «огорчает комментаторов, используя слово „тайна“ как синоним слова „притча“ и предполагая, что истории задают вопросы, на которые не могут ответить даже самые привилегированные толкователи». Также Кермоуд сжато и точно выражает характерный для этого жанра диалогизм, когда заключает, что «притчи, кажется, могут провозглашать истину, как глашатай, и в то же время скрывать ее, как оракул» [Kermode 1979: 46–47].

Где здесь Достоевский?

Русский религиозный мыслитель Г. М. Федотов указывал, что особенно глубокое влияние на русскую религиозную традицию оказали евангельские притчи, говорящие о «Боге милосердном» и дышащие «духом любви» [Fedotov 1960: 206, 218–219]. По Федотову, именно эти притчи, устрашающие для «внешних» нарушителей закона милосердия и любви, утешают верующих. В терминологии Кермоуда, следующего за Марком, такие притчи непонятны «посторонним» (у Федотова – преступникам и нарушителям), но понятны своим (верующим). Именно такую дуалистическую тенденцию обнаруживают специфические притчи Достоевского.

Достоевский-художник всегда остро ощущал эту противоречивую способность притчи одновременно и скрывать, и обнаруживать. Писатель считал, что притча как жанр стремилась не выражать свою основную идею слишком прямолинейно или слишком поучительно. В 1861 году, как мы помним, Достоевский писал:

В самом деле, только что захочешь высказать, по своему убеждению, истину, тотчас выходит как будто из прописей! <…> Отчего в наш век, чтоб высказать истину, все более и более ощущается потребность прибегать к юмору, к сатире, к иронии; подслащать ими истину, как будто горькую пилюлю… [Достоевский 18: 53][84].

Сам Достоевский часто решал, что лучше «подсластить» основные истины православия, которые он хотел передать, «прибегнув» к повествовательным приемам, известным по творчеству других беллетристов его времени, в особенности писателей Западной Европы.

Как уже говорилось в первой главе, в 1876 году Достоевский все еще высказывал похожие жалобы. В письме к Вс. С. Соловьеву от 16 (28) июля, благодаря того за похвалу своей недавней статьи по «восточному вопросу» в «Дневнике писателя», Достоевский сокрушался, что до сих пор не позволял себе «сказать самое последнее слово» [Достоевский 29-2: 101] по поводу некоторых своих убеждений. Он приводил в пример Вольтера и утверждал, что, если бы Вольтер «вместо насмешек, намеков, полуслов и недомолвок» решился высказать все, чему он верит, прямо изложил свои мысли, «над ними бы только посмеялись» [Достоевский 29-2: 102]. В этом замечательном письме Достоевский цитирует строчку из своего любимого стихотворения «Silentium» Ф. И. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь»[85].