Неоконченное путешествие Достоевского

Последнее произведение Руссо, автобиографические «Прогулки одинокого мечтателя» (1782), пересматривает многие темы «Исповеди» в форме размышлений, а не признаний. В этой книге, завершенной незадолго до смерти, Руссо посвящает всю «Четвертую прогулку» тщательному исследованию природы истины. Он спрашивает себя: какие истины следует раскрыть, а какие скрыть? Автор оглядывается на свою «Исповедь» и изумляется:

…я был крайне удивлен количеством вещей выдуманных, о которых я, помню, говорил как об истинных. <…> Больше всего удивило меня то, что, вспоминая об этих выдуманных вещах, я не чувствовал из-за них никакого раскаянья. Я, в чьем сердце отвращенье к обману не имеет никакого противовеса… <…> по какой нелепой непоследовательности лгал я с легким сердцем? [Руссо 1961: 598][122]

Этот вопрос приводит Руссо к обсуждению вопросов этики, морали и природы лжи, которая служит истине, и наоборот.

Степан Трофимович, как и Руссо, решает вопросы о правде и лжи, памяти и вымысле (что, разумеется, всегда делал Достоевский и некоторые его центральные персонажи, – в том числе, как мы уже видели, Разумихин). Перед лицом смерти Верховенский-старший, похоже, оказывается на пороге открытия неких истинных смыслов. Как и Руссо, он связывает свое понимание истины с исповедью, с тем, что человек хочет открыть и скрыть. Обращаясь к Софье Матвеевне, Верховенский говорит: «Друг мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя». И все же герои Достоевского обычно идут еще дальше и в итоге приходят к неразрешенным парадоксам автора, что находит выражение в продолжении монолога Степана Трофимовича: «Savez-vous[123], я, может, лгу и теперь; наверно лгу и теперь. Главное в том, что я сам себе верю, когда лгу» [Достоевский 10: 497]. Такие утверждения не столько указывают на незавершенность мировоззрения, сколько демонстрируют окончательное убеждение автора в том, что каким-то непостижимым образом правда и ложь составляют огромное, загадочное, но совершенное целое. Правда выходит наружу, а ложь входит в человека всегда одновременно. Любопытно, что Толстой, который в юности был поклонником Руссо, в старости заметил, обращаясь к Горькому, что «Руссо лгал и верил» [Горький 1951: 2бб][124].

В интересах и идеях двух людей – одного реально существовавшего, другого вымышленного – есть не только сходства, но и существенные различия. За исключением объединяющего их стремления к пониманию истины, их философские и интеллектуальные интересы в действительности не совпадают. Степан Трофимович многое черпает из духовных ориентиров русской интеллигенции сороковых годов. Однако Руссо для него остается некоей отправной точкой, биографической рамкой. Читателям и Верховенский-старший, и Руссо поневоле представляются типичным образцом сентиментального мужчины средних лет, находящегося в зависимости от волевой женщины. В обоих сильно различие между робким «я» и возвышенными словами – доктринами, которые исключают любые компромиссы с честью и совестью. Оба ведут двойственное существование: жизнь, определяемую слабостью, продажностью и компромиссом, – и жизнь внутреннего «я», создаваемую с помощью подчиненной высоким стандартам риторики.

Если допустить, что образ Степана Трофимовича строился с ориентацией на Руссо, то и непрекращающаяся полемика Достоевского с французским просветителем, и структура «Бесов» (которую критики часто оценивали как несовершенную) будут восприниматься как явления более тонкие и содержательные. Если за Верховенским-старшим, человеком сороковых годов, и за Ставрогиным, таинственным «темным» героем шестидесятых годов, стоит фигура Руссо, то оба несогласные друг с другом поколения оказываются неразрывно связаны. Изобразить цепь вины, ответственность обоих поколений за овладевающее Россией «безумие» составляло, как известно, одно из главных намерений Достоевского при написании «Бесов». В начале романа хроникер замечает о Степане Трофимовиче и Ставрогине: «Как-то так естественно сошлось, что между ними не оказалось ни малейшего расстояния» [Достоевский 10: 35]. Оба, хотя каждый по-своему, – безнадежные романтики; оба усваивают европейские идеи, которые в лучшем случае оказываются бесполезны, а в худшем – разрушительны, и многие из этих заимствований в результате восходят к Руссо. И все же, несмотря на комическую нелепость, Степан Трофимович в конце концов превосходит Руссо, а Ставрогин в своей исповеди не может, несмотря на свое трагическое сознание, избавиться от пагубного тщеславия.