Неоконченный роман. Эльза

Мои губы одни оскорбленья хранят,
Только старость и сухость остались от прошлого дня,
Но за прошлое, сердце, мы побьемся с тобой об заклад.

И однажды позволив вселенной ворваться в меня,
Я хочу превратиться в ее нескудеющий свет,
Рассказать, что увидел во всех изменениях я.

Ад кругом оплету шелком Дантовых вечных терцет,
продолжая его восхождение трудным путем,
На котором сгорает в огне наших лет

Все, что только я знаю и вижу кругом.
Жизнь и смерть меж собою навек сплетены.
Небеса я сплетаю с французским стихом.

Я — Смелый[1], который на поле войны,
Может статься, в тот вечер и дышит еще и живет,
Но его потроха уже птицам и вотру видны.

Услыхать меня могут одни лишь солдаты, которым вспороли живот,
И глаза мои полны уже отвратительных мух,
Ночь меня наполняет, муравьи населили мой рот.

Я уже безобразен, уже заморожен и глух
И не знаю, смогу ль в черном холоде лет,
Мой суровый рассказ, прошептать тебя вслух.

Кто услышит последний мой вздох и увидит последний мой взгляд
Что я выберу в страшный мой час,
Из всего, чем я жил, что любил и чему я был рад?

Для чего я веду этот горький рассказ
Из своих сокровенных глубин и о чем мое горло хрипит?
Что он значит, мой хрип? Он мне песни дороже сейчас.

Потускневший зрачок мой одним только образом сыт,
Горлу всхлипа достаточно, в памяти тень лишь одна.
Все, что дорого мне, фотография эта хранит.

Пожелтела, пожухла, поблекла она.
Это мать моя в кресле, ребенок играет у ног,
И фигура незримая в зеркале отражена.

Вероятно, сегодня никто бы припомнить не мог
Тот роман, те подробности, что они делают тут.
На столе пресс-папье и какой-то пустой пузырек.

Мама, как вы причесаны! Вам локоны эти идут.
Вас считали красавицей. Я вас вижу такой до сих пор,
Но по этому снимку красавицей вас не сочтут.

Вовсе выцвели краски. Но этот задумчивый взор…
Он мне нравился, мама. Я вас обожал.
Как прекрасен на зеркале тени узор.

Я и в школу еще не ходил, я был мал.
Помню, вы рисовали, я рядом часами сидел.
Я ведь вам не мешал, я свой атлас листал.

Вы цветы рисовали, я молча глядел,
Понимая, что думали вы не про этот букет.
Я хотел вам об этом сказать, но еще не умел.

Ваше платье воскресное, — я позабыл его цвет.
Я шептал вам: — Ты плачешь… Не надо… О чем? —
И взволнованно слушал, что вы говорили в ответ

— Я забуду и думать. До завтра давай подождем, —
Вы старались не плакать, но тихо упала слеза,
И посыпались слезы тяжелым и мелким дождем.

А позднее, в трамвае, вы мне поглядели в глаза
И сказали с улыбкой слова, что нельзя позабыть.
Это были алмазы, которых подделать нельзя.

Это ваша манера ребенку раскрыть
Мимоходом игры незнакомой секрет.
Я играл в нее позже, и слезы случалось мне лить.

Но во что превратились алмазы тех лет?
Что случилось с людьми, которых мы знали тогда?
Господина Жорра вы ни разу не вспомнили, нет?

Но однажды мы встретились. Как ты горда!
Это было в метро. Ты побледнела чуть-чуть.
Мы в вагон не вошли. Этот поезд ушел навсегда.

До скончания дней мне упрятать бы в грудь
Все алмазные россыпи слез, что подделать не смог ювелир.
Облетает шиповник в крови, собираются вороны в путь.

Мародеры спешат на неслыханный пир.
Их глухие проклятья, шаги, разговор
Раздаются в тиши и слышны на весь мир.

Что ж, не бойся, иди, торопись, мародер!
Мне молчать приходилось, хоть больно бывало не раз.
Вырывай и швыряй все, что дорого мне до сих пор.

Не смущайтесь и спорьте друг с другом за мой бриллиантовый глаз.
Я рыдаю. Вы сердитесь. Очень хотелось бы знать,
Соберете ль вы слезы мои? Ведь каждая — словно алмаз.

Пусть не пахнут лавандой, однако их стоит собрать.
Ну, а ваши бессонные ночи, искусанные кулаки
И звериные крики — кому это можно продать?

Если их перемыть, ваши трюки и ваши прыжки,
Если сделать их музыкой, будет ужасна она.
Потребители музыки просто зачахнут с тоски.

Это боль не снимает, а боль невозможно сильна.
Стоны нынче не в моде, как черти не в моде, мой друг.
Отвлеченность годится, метафизика людям нужна.

Век хотел бы уснуть и не видеть во сие своих мук.
Пусть концерты забвенья доносятся издалека.
Все, что память хранит, свалим в кучу, в ненужный сундук.

Я лицом обернусь на тоскующий крик кулика.
О, позвольте вкусить мне всю сладость земли,
Пусть она мою душу наполнит собой на века.

Я — чернеющий труп. Если б вы догадаться могли,
Мародеры, оставить мне этот тенистый ручей,
Чтоб еще раз напиться, а там уж умолкнуть в пыли.

Чтоб еще раз увидеть череду моих дней,
Чтоб последнее счастье еще раз вернулось ко мне,
Повторенное эхом — душою моей.

Поспешать за движением рифмы,
Что подобно последним усильям
Человека, распятого в давний и сумрачный век,

Как признанье подобно вине и добыче своей — человек.