Неопубликованное предисловие к "Запискам уцелевшего"

Дрожки. Это длинная, обитая кожей доска, скрепленная с двумя осями. На дрожки садились верхом один за другим двое или трое, правил передний; можно было ездить и по одному. Дрожки отличались легкостью и маневренностью, в них впрягалась одна лошадь, и они употреблялись для поездок по своим полям и по делам. Какой-то помещик однажды приехал на них в гости, там об этом помнили полвека спустя. Это было все равно, что в наши дни явиться на семейное торжество в майке.

Шарабан. Это высокий открытый четырехколесный экипаж на двоих, сидящих рядом; столь же высокий, но двухколесный, назывался одноколкой. Оба экипажа отличались легкостью, на них ездили по делам и в поле, а если в гости, то только к родным и в будние дни. Дрожек, шарабанов и одноколок у нас было несколько.

Обыкновенные телеги и фуры для сена, так же как рабочие лошади, помещались в другой конюшне, находившейся за церковью.

Линейка. По конструкции линейка напоминала дрожки, но в сильно увеличенном виде. К двум осям прикреплялась длинная доска, шириной больше аршина; на эту доску клался матрас, ездоки садились спинами друг к другу, поставив ноги на ступеньки, человек по восемь, еще один садился на козлы рядом с кучером. На линейке ездили только в лес. В повестях Шолом-Алейхема на линейках ездили на ярмарки евреи, человек по десять-двенадцать.

Самым интересным экипажем в Бучалках был возок — большой ящик с маленькими окошками, обитый и снаружи и внутри черной кожей и установленный на полозьях. Он стоял в дальнем углу сарая и при мне никогда не употреблялся. Может быть, до моего рождения в нем по зимам возили детей. А сооружен он был, наверное, в начале прошлого века при князе Федоре Николаевиче. Мы — дети — очень любили в него залезать. Если откинуть легкую, обитую кожей доску с сиденья, открывалась вторая доска сиденья с круглым отверстием посреди, в которое можно было покакать.

Царствовал на конюшне и в каретном сарае кучер Василий, ему подчинялись два конюха. В синем кафтане с металлическими пуговицами и светлыми галунами, в синей фуражке с высоким околышем, в смазных сапогах гармошкой, с бородой и усами, аккуратно расчесанными, — он разгуливал по проходу между стойлами и придирчивым взглядом оглядывал коней. Для него больным местом было сознавать, что у других господ и сбруя, и экипажи выглядели наряднее и что княжеская тройка была разномастная, а вот у господ Раевских, у господ Писаревых, у графов Олсуфьевых, у князей Оболенских тройки были одномастные: у кого все кони рыжие, у кого все гнедые, у кого даже вороные, что считалось большою роскошью. Но Василий утешал себя — зато его тройка самая резвая, самая послушная. Бывало, мать пошлет меня на конюшню, прибежишь, закричишь:« Василий, запрягать!» — «Куда приказано?». Если в лес за грибами, то сбруя бралась более простая без бубенцов. А если в гости, да еще на престольный праздник или в день Ангела той барыни, куда ехать, то Василий снимал сбрую самую лучшую, с медными бляшками по шлеям, с бубенцами у хомута, с колокольчиком на дуге коренника, и щеточкой смахивал с нее случайную пыль.

Первым выводился из стойла Папаша. Он радостно ржал, постукивал по деревянным плахам пола копытами. Василий вел его в каретный сарай, запрягал в коляску, потом выводил и запрягал одну за другой обеих пристяжных. Я стоял рядом и, переминаясь с ноги на ногу, ждал. Не терпелось: почему Василий так медленно запрягает, зачем еще раз оглядывает коней и коляску? Наконец, он садится на козлы, я вскакиваю в коляску. Мы выезжаем на обширный двор, через ворота на улицу, заворачиваем направо в проулок, что идет между кирпичной оградой господского сада и поповскими землями. Дорога блестит. Только на черноземе бывают такие гладкие, так называемые ременные дороги. И опять заворачиваем направо к Маленькому дому. Тут для Василия — самый шик: так подкатить к крыльцу, чтобы вовремя повернуть, да с точностью до мгновения остановить коней.

Несколько лет тому назад в село Любец Владимирской области, где я сейчас провожу летние месяцы и где у меня свой домик, пошел я как-то с женой к тамошней жительнице Белоусовой Александре Николаевне, и она показала нам конский ошейник с бубенцами, какой надевался на хомут, в середке висел самый большой бубенчик, по сторонам его поменьше, далее еще поменьше. А всего их было девять. Тряхнула старушка ошейником, зазвенели, заиграли бубенцы, и вспомнилось мне давным-давно минувшее, пришедшее из времен прямо-таки доисторических. Обещала она завещать ту музейную вещь мне, а умерла — дочери не отдали, она им понадобилась, чтобы забавлять младенцев...

4

Лихо подкатил Василий к крыльцу. Едем в гости. К Раевским, к Олсуфьевым меня не брали, считалось, далеко, а к Писаревым в Орловку, к Оболенским в Молоденки в течение каждого лета ездил я по нескольку раз.