Неоригинальный

Варя. Н-нет, кажется. Впрочем, сам заключить можешь; Иван Федорович доволен; мать боится; и прежде с отвращением на него как на жениха смотрела; известно.

Ганя. Я не про то; жених невозможный и немыслимый, это ясно. Я про теперешнее спрашиваю, теперь-то там как? Формальное дала согласие?

Варя. Она не сказала до сих пор «нет», – вот и всё; но иначе и не могло от нее быть. Ты знаешь, до какого сумасбродства она до сих пор застенчива и стыдлива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа по два, по три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь то же самое. Знаешь, я почему-то думаю, что там действительно что-то серьезное, даже с ее стороны. Над князем она, говорят, смеется изо всех сил, с утра до ночи, чтобы виду не показать, но уж наверно умеет сказать ему каждый день что-нибудь потихоньку, потому что он точно по небу ходит, сияет… Смешон, говорят, ужасно. От них же и слышала. Мне показалось тоже, что они надо мной в глаза смеялись, старшие-то.

Ганя, наконец, стал хмуриться. Но раздался опять крик наверху.

Ганя. Я его выгоню!

Варя. И тогда он пойдет опять нас повсеместно срамить, как вчера.

Ганя (испуганно). Как, как вчера? Что такое: как вчера? Да разве…

Варя (спохватилась). Ах, боже мой, разве ты не знаешь?

Ганя. Как… так неужели правда, что он там был? Боже, да ведь ты оттуда! Узнала ты что-нибудь? Был там старик? Был или нет?

И Ганя бросился к дверям; Варя кинулась к нему и схватила его обеими руками.

Варя. Что ты? Ну, куда ты? Выпустишь его теперь, он еще хуже наделает, по всем пойдет!..

Ганя. Что он там наделал? Что говорил?

Варя. Да они и сами не умели рассказать и не поняли; только всех напугал. Пришел к Ивану Федоровичу, – того не было; потребовал Лизавету Прокофьевну. Сначала места просил у ней, на службу поступить, а потом стал на нас жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно… много чего наговорил.

Ганя (в истерике). Ты не могла узнать?

Варя. Да где уж тут! Он и сам-то вряд ли понимал, что говорил, а, может, мне и не передали всего.

Ганя схватился за голову и побежал к окну; Варя села у другого окна.

Варя. Смешная Аглая, останавливает меня и говорит: «Передайте от меня особенное, личное уважение вашим родителям; я наверно найду на днях случай видеться с вашим папашей». И этак серьезно говорит. Странно ужасно…

Ганя. Не в насмешку? Не в насмешку?

Варя. То-то и есть что нет; тем-то и странно.

Ганя. Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?

Варя. Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня и сомнения; но ты мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и знает, потому что сестры были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклон отцу. И с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!

Ганя. Не хитро узнать, кто передал! Вор! Этого еще недоставало. Вор в нашем семействе, «глава семейства»!

Варя (рассердившись). Ну, вздор! Пьяная история, больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь… сами-то они хороши: ума палата. Я вот во столечко это ценю.

Ганя. Старик – вор и пьяница, я нищий, муж сестры ростовщик, – было на что позариться Аглае! Нечего сказать, красиво!

Варя. Этот муж сестры, ростовщик, тебя…

Ганя (перебил). Кормит, что ли? Ты не церемонься, пожалуйста.

Варя (спохватилась). Чего ты злишься? Ничего-то не понимаешь, точно школьник. Ты думаешь, всё это могло повредить тебе в глазах Аглаи? Не знаешь ты ее характера; она от первейшего жениха отвернется, а к студенту какому-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, – вот ее мечта! Ты никогда и понять не мог, как бы ты в ее глазах интересен стал, если бы с твердостью и гордостью умел переносить нашу обстановку. Князь ее на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а во-вторых, что он, на глаза всех, идиот. Уж одно то, что она семью из-за него перемутит, – вот что ей теперь любо. Э-эх, ничего-то вы не понимаете!

Ганя (загадочно). Ну, еще увидим, понимаем или не понимаем, только я все-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике. Я думал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел всего выговорить, когда я пристал…

Варя. Стало быть, сам видишь, что и мимо его всё уже известно. Да и чего тебе теперь? Чего надеешься? А если б и оставалась еще надежда, то это бы только страдальческий вид тебе в ее глазах придало.

Ганя. Ну, скандалу-то и она бы струсила, несмотря на весь романизм. Всё до известной черты, и все до известной черты; все вы таковы.

Варя (вспылила). Аглая-то бы струсила? (презрительно поглядев на брата) а низкая, однако же, у тебя душонка! Не стоите вы все ничего. Пусть она смешная и чудачка, да зато благороднее всех нас в тысячу раз.

Ганя. Ну, ничего, ничего, не сердись.

Варя. Мне мать только жаль, боюсь, чтоб эта отцовская история до нее не дошла, ах, боюсь!

Ганя. И наверно дошла.