Неотправленное письмо

Да, многие из них не доходили до целей — гибли во льдах Арктики, исчезали в морях и океанах всех частей света, обрушивались в обломках взбунтовавшихся машин с неба на землю. Но зато те, кто доходил, — двигали жизнь вперед. Они — соль земли. Их дерзкая неуемная кровь окрашивает юношеским румянцем лик человечества.

…Я влез в самолет, до самого потолка набитый пачками газет, посылками и мешками с письмами.

— Давай сюда, вперед! — закричали мне летчики и замахали руками.

Скребясь спиной об обшивку потолка, я пополз по мешкам, с трудом протискиваясь в оставшееся незаполненным почтой пространство, и, добравшись до рубки пилотов, остался там до самого конца полета.

— От винтей! — закричал первый пилот, хотя около винтов и вообще на всем аэродроме, кроме провожавшей нас дежурной, никого не было. (Я понял, что он это сделал по привычке, для самого себя, чтобы начать взлет в привычной обстановке.)

Мотор заревел, завыл и, наконец, взбесившись окончательно, потащил нас в небо. Мы тут же перевалили через горы и сразу наткнулись на солнце. Потом оно всю дорогу лезло к нам в кабину — ведь нас было трое, а оно одно на всем белом свете. Ему, по всей вероятности, просто было скучно.

Мы летели над какими-то гигантскими горными странами, над неохватными белыми пустынями, над могучими реками. Сверху, освещенное прямыми мощными лучами солнца, все это напоминало поле недавней брани каких-то галактических мировых сил — столько скрытой, потаенной страсти было в этих обломках гор, в переплетении хребтов, столько невыраженной, неизреченной тоски было в мертвых тысячекилометровых снежных пустынях…

Не могу не описать внешности командира экипажа — первого пилота. Парень лет двадцати восьми — тридцати. Меховые унты, мушкетерские усы, длинные черные ресницы и светло-зеленые, продолговатые глаза. Вообще лицо дуэлянта, бретера, игрока — мушкетерское лицо.

Когда мы взлетели над горами, солнце зажгло в его зеленых глазах такие сумасшедшие искры, таким бешеным весельем брызнуло из них, что он сразу стал похож на молодого леопарда, который весь подобрался, напружинился и вот-вот прыгнет за горизонт и исчезнет за ним навсегда. (Во, вспомнил, на что совершенно точно были похожи его глаза, — на глаза врубелевского пана.)

Мы были в полете несколько часов, и все это время первый пилот вел машину с такой босяцкой небрежностью, что мне порой становилось как-то не по себе. Второй пилот суетился, что-то вычислял и вымерял по карте: мушкетер же за весь полет не посмотрел на карту ни разу, а когда второй лез к нему со своими расчетами и логарифмической линейкой, мушкетер брезгливым жестом отодвигал его от себя.

Он словно знал наизусть все небо. Он совершенно точно выходил на все поселки и геологические партии, в которых мы садились. Мушкетер не делал плавных заходов на посадку. Со скучным лицом он начинал вдруг пикировать прямо на аэродром и перед самой землей неожиданно выравнивал машину, сбрасывал газ, и самолет садился сам (во всяком случае, такое было впечатление), казалось бы, безо всяких усилий со стороны летчиков. (После каждой такой посадки второй пилот смотрел на мушкетера с немым обожанием.)

На одном из аэродромов какой-то местный авиационный начальник стал ругать нашего мушкетера за слишком эффектное приземление. Мушкетер слушал его молча и рисовал на снегу меховым унтом какой-то кружочек. Когда начальник взял самую высокую ноту, мушкетер вдруг поднял на него свои зеленые глаза.

— А у вас пиво в порту есть? — спокойно спросил он.

— Что, что? — ошалело переспросил начальник.

— Я говорю — пивом торгуете? — невозмутимо повторил мушкетер.

— Торгуем, а что? — по-прежнему недоумевал начальник.

— Да так, ничего. На обратном пути залетим — попьем пивка. А то что-то в горле пересохло.

Повернулся и зашагал вразвалочку к своему летающему фаэтону.

И был еще такой случай. Садились в каком-то живописном ущелье. Мушкетер, как всегда, спикировал, сбросил газ и ждал, когда машина, потеряв скорость, приземлится сама. Но на этот раз наш самолетик почему-то сам не садился.

Аэродром кончается. Впереди — скала. А мы все еще летим. И вот в тот момент, когда стало ясно, что, если мы сию же секунду не сядем, то обязательно врежемся в скалу, мушкетер вдруг тихо сказал: «Да садись же ты, дура!» — и сделал быстрое и резкое, почти неуловимое, движение штурвалом.

Самолет ударился лыжами о землю, подпрыгнул, снова ударился и, пробежав совсем немного, остановился в нескольких метрах от скалы. Причем в последний момент он, самолет, сделал всем корпусом такое движение, какое делает задними ногами лошадь, когда хочет сбросить с себя седока.

После этой посадки мушкетер долго ругал второго пилота за то, что тот якобы плохо смотрит за машиной, не читает техническую литературу и вообще не расширяет свой кругозор, хотя всем, даже мне, было ясно, что во всем виноват он сам, мушкетер.