Неотвратимость

— Бога нет. А одиночество есть. Суетишься, сучишь в великом нетерпении ногами, а все на одном месте, все в одиночку. А почему это, как вы думаете, люди перестали видеть друг друга? Поругались? Нет, не случалось. Их поглотила медленная Лета? Опять-таки нет. Тогда ослепли. Раз не видят. Похоже, так. И не такое еще бывает, ежели они попадают на карусель или, скажем, на чертово колесо. Сначала вроде ничего, а потом начинается мелькание, муть, тьма кромешная, не говоря о прочем, и умопомрачение — где уж тут чего увидеть! А ведь сами на это чертово колесо лезем, как слепые букашки облепили его. Коловращение, да и только…

Саймонов тяжело, с хрипом вздыхает. Прокашливается. И начинает опять говорить медленно, тихо, на самом низком регистре.

— Женился с отчаяния. Не мог больше переносить ночного одиночества. Жена — совсем чужой мне по духу человек. Но пошли дети, двое у нас, обе девчонки, и я терпел. Но любил только ее, Ирину. Виделись с ней иногда. Я, знаете, трепач приличный, стихов много знаю, анекдотов, кучу забавных историй в голове держу. Она и забавлялась. Любят женщины поклонение… Как-то Ирина собралась в Ленинград. И в шутку мне бросила:

«Давай вместе катанем на недельку. А то одной скучновато в незнакомом городе. Ты бывал в Питере?»

Бывал, не бывал, я вырвал у начальства отпуск за свой счет, взял в сберкассе какие есть сбережения и на вокзал.

— А когда это было?

— С третьего по десятое августа.

— Не ошибаетесь, даты точные?

— Что вы! На всю жизнь запомню эту неделю счастья.

— Понятно. Продолжайте, пожалуйста.

— Дома мне совсем стало невмоготу. Вскоре и вовсе разругался с женой. Переехал к матери. Хожу как чумной. Работаю, ем, общаюсь с людьми, а сам будто в нереальности — и здесь я, и нет меня: все мысли с ней, с Ириной.

— А мать где ваша живет?

— В Мытищах. По Ярославской.

— Ясно.

— Ирина строго-настрого наказала: не звонить к ней и не заходить. Сама даст знать, когда сочтет нужным. Я ждал, ждал. И не вытерпел… Занял у бати деньжат — папаня с маманей разведены уже лет двадцать как, я забыл об этом сказать. У него теперь своя семья. Занял денег и решился. Зима началась, а я по городу шныряю и розы ищу. Всегда меня тянуло к красивому, и тут хотел. Нашел розы аж в Измайловской оранжерее. Срезали мне их, в вату и бумагу завернули. По дороге я хватанул стакашку коньячку, потому что трусил отчаянно.

Саймонов пришел в дом к Ирине, чтобы начистоту поговорить с ее мужем. Но когда увидел смятение, испуг, мольбу в глазах Ирины, понял, что говорить бесполезно. Какие-то неподходящие слова все же сорвались, и муж Ирины выставил Саймонова за порог.

— Тогда я и толкнул его. Хотел ударить, но не сумел и просто сильно толкнул. А он потерял равновесие — и вниз по ступенькам. Лежит, безмолвный, на нижней площадке, голова в крови. Все, думаю, спекся. О себе так думаю: спекся раб божий Юрий, убил человека.

Взял такси и ринулся в аэропорт. Почему в аэропорт? Кто его знает. Инстинктивно, вероятно. Хоть на время отдалить возмездие. В аэропорту поднялся в ресторан. Сел за первый попавшийся столик. Соседом оказался командированный из Якутска. Пили вместе. Много. Потом взяли несколько бутылок коньяку в карманы и каким-то образом оказались в самолете. В дороге тоже пили и спали.

Прилетели. Попутчик мой исчез. Смотрю — автобус. Сел, поехал в город. Деревянных домов много. Почему-то спьяну подумалось, что в Егорьевск попал, к дружку своему в гости сейчас нагряну. Холод адский. Засел опять в ресторан. Деньги уже кончались. Загнал по дешевке какому-то дяде в уборной нейлоновую рубашку. Вышел на улицу, вернее выгнали: ресторан надо было закрывать. Иду плачу… А тут постовой. «Моя милиция меня бережет…» Сказал ему: «Я человека убил…»

— А что это за легенду вы сочинили с останкинской девушкой?

— Худо мне было в предвариловке. Народ там подобрался не совсем интеллектуальный. Правда, я человек смирный, и меня не особенно обижали. Даже уму-разуму учили.

— А кто именно и как?

— Да был там дядя один, судя по всему, бандюга из бандюг. Он мне сразу и сказал: «Фрайер ты зеленый, и сявка. Есть такая вещь, как всесоюзный розыск. Если ты, баранья башка, гробанул того мужа, так тебя бы уже вчера гвоздиками к крестику прикрепили. Понял? Так что ни в коем разе не колись. Молчи на допросах, и все. Тебя этапируют в Москву. Зацепишь адвокатика пофартовей, и он тебя вызволит. На худой конец схватишь годик-другой. Так будешь же возле дома и с передачами. А не в поясе вечной мерзлоты, голодный и холодный».

— Как фамилия вашего «наставника»?

— Его все зовут Дюжик. Ни имени, ни фамилии не знаю.

— Хорошо. И все-таки относительно останкинской версии я ничего от вас не слышу.

— Перегородочки, видите, здесь какие они хлипкие? Дюжик ожидал допроса в коридоре. А в соседней комнате приехавший из Москвы сотрудник Якутского розыска как раз делился впечатлениями о поездке в столицу, об убийстве в Останкине и упомянул мое имя. Ясно? Дюжик и порекомендовал мне не отказываться, но ничего и не говорить дополнительно.