Неписанная любовь

Со временем, когда Нико подрос, я стал лучше предсказывать, сколько еды он съест за тот или иной прием пищи, но отпуск вернул контроль в руки поваров, которые готовят для нас.

Забавно, что у меня достаточно денег, чтобы до конца жизни привозить говядину Вагю¹⁵ из Японии и готовить ее для каждого приема пищи под руководством личного шеф-повара с мишленовской звездой, но вот я смотрю на тарелку Нико, как будто она может стать моей последней.

Я никогда не чувствовал себя слабее, чем в этот момент, зная, что не только Нико, но и Элли будут свидетелями моего смущения.

Элли удивляет меня, когда протыкает вилкой один из кусочков рыбы.

— Элли! Только не ты! — мой сын смотрит на меня с возмущенным видом. — Скажи ей, чтобы она так не делала, Papi (Папа). Пожалуйста.

Я слишком потрясен, чтобы говорить, не говоря уже о том, чтобы приказать Элли остановиться.

С небольшой улыбкой она отправляет кусок рыбы в рот.

— Вкусно. Осмелюсь сказать, что с твоими микробами она еще вкуснее.

Нико в полном ужасе.

— Фу!

Мой рот открывается по совершенно другой причине, но слова продолжают вырываться из меня, когда Элли снова тянется к нему, чтобы взять еще один кусок рыбы с тарелки Нико.

Прежде чем она успевает украсть еще один кусок, я сжимаю руку вокруг ее запястья.

— Ты не должна этого делать.

— Разве ты не собирался это съесть?

— Да.

— Тогда и я могу.

— Почему?

— Потому что это важно для тебя, — говорит она, непринужденно пожимая плечами, а мне кажется, что она вонзила вилку в мое сердце, а не в остатки еды Нико.

У меня никогда не было человека, который взял бы на себя бремя моего абсурдного страха вместе со мной. Моя семья знает о моей причуде, и Хиллари открыто заявляла о своей неприязни к моим психологическим проблемам, как она так некрасиво выразилась, но люди обычно не поднимают головы и молчат об этом.

Они ничего не говорят. Не смотрят. И уж точно не участвуют в этом, потому что это важно для меня.

Мне кажется, что мои легкие могут взорваться в любую секунду, не выдержав тяжести действий Элли и моего сердца.

Элли, кажется, совершенно не замечает моей борьбы, — или, по крайней мере, притворяется, что не замечает — так как засовывает вилку в рот, а затем медленно вытаскивает ее.

— Но ты же сказала, что слишком объелась для десерта, — Нико ворчит на Элли.

— У меня не было настроения есть мороженое.

Нико вскидывает руки вверх.

— Кто вообще так говорит?

Очень особенная женщина с сердцем в два раза больше.

Моя вилка дрожит в руке, когда я протыкаю ею предпоследний кусок рыбы на тарелке Нико. Элли, чертова Элли, с золотыми волосами в тон ее золотому сердцу, тянется под стол и ободряюще похлопывает меня по бедру.

Прежде чем она успевает отстраниться, я вцепляюсь в ее руку и держу ее прижатой к своему бедру, пока доедаю овощи Нико.

Обычный стыд, сопровождающий мою слабость, исчезает, и снисходительный голос в моей голове умолкает, когда я цепляюсь за руку Элли, как за спасательный круг.

Нравится мне это или нет, но она быстро становится моей, и вместо того чтобы бояться последствий, что я снова позволю кому-то приблизиться ко мне, я хочу принять возможность наконец-то разделить свое бремя.

Наконец-то сбросить стены и позволить себе просто быть собой.

Нико просит и Элли, и меня уложить его спать сегодня вечером, поэтому мы вместе помогаем ему лечь в кровать и читаем ему сказку. По его просьбе мы с Элли читаем его последнюю книгу как пьесу, причем она играет роль мамы, а я — папы. Он сидит между нами на большой кровати, вместе с пятью фигурками, которые Элли взяла с собой.

Элли так легко вписалась в нашу жизнь, что трудно вспомнить, какой она была до ее появления. Нико обожает ее, и я быстро понимаю, почему.

Тем не менее я не хочу разрушать то особенное, что у нас есть, навязывая ей идею дружбы, но это не значит, что у меня нет соблазна, особенно когда она смотрит на меня так, будто я кто-то особенный.

Как на кого-то достойного.

Нико со вздохом забирается под одеяло.

— Papi (Папа).

Я качаю головой и поворачиваюсь к нему лицом.

— Да.

— Почему ты ешь мою еду?

— А?

Глаза Элли опускаются на матрас.

Нико с трудом удерживает свои собственные открытыми.

— Я просто думал о маме и о том, что она не доедает мою еду.

Румянец на щеках Элли исчезает.

Я поднимаю плед Нико до его подбородка.

— Нет, не ест.

Он смотрит на Элли.

— Но ты же ешь.

— Да.

— Почему?

Я прочищаю горло.

— Помнишь, когда у нас появилась Пенелопа, и ты увидел ее ребра?

Нижняя губа Нико подрагивает, когда он кивает.

— Да.

— И она была так голодна, что пыталась съесть твои волосы?

Это, кажется, снимает напряжение.

— Да!

— Однажды я был таким же.

— Настолько голодным, что мог съесть чьи-то волосы?

Мои щеки горят.

— Не совсем, но достаточно голодным, чтобы пересчитать мои ребра.

Элли сжимает мою руку. Когда она начинает отстраняться, Нико кладет свою ладонь поверх наших обеих.

Мое сердце переполнено до предела. Никогда раньше оно не жаждало кого-то до боли, но что-то в Элли заставляет меня хотеть большего.