Непобежденные

Большак идет по плотине и за город. Как тут все летело под ударами бомб! Может, потому и огонек над домом советской власти. Может, потому и не в Москве немцы, – столько эшелонов застряло в пробках в Жиздре, Кирове, Куяве.

Вышел к обезображенному немецкому кладбищу, посмотрел на крест над Казанским собором, на флаг над горсоветом – захотелось к бабушке.

Бабушка обрадовалась Алеше.

– Совсем тебя не вижу. – Потянула ноздрями воздух, глаза стали испуганными: – Ты пил?!

– Олю нынче похоронили.

– Оленьку! – Бабушка стала совсем маленькая. – Алеша, поберегись! Я за тебя перед мамой твоей в ответе. Ты письмо написал?

– Напишу.

– Садись, Алеша, пиши! Папа и мама уже знают: Людиново отбили, а мы помалкиваем. Нелегко, когда неведомо, что с твоим сыном, где он, как он.

Алеша принялся искать бумагу. Все тетради пошли на листовки.

– Бабушка! У тебя чистый листок найдется?

Откликнулась не сразу:

– Есть листок. С молитвой. Но одна сторона белая, а молитва химическим карандашом записана.

Алеша прочитал молитву.

«Свете Тихий святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад Солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога. Достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй, темже мир Тя славит».

На улице вечер. Божии слова тоже были вечерние, покойные, но в них светилось торжество. Торжество серебряного света с одинокой звездою, с серпиком новорожденного месяца.

Перечитал молитву и вдруг понял: написать маме, как он жил сто дней под немцами, что делал и чего достиг, – нельзя! Его жизнь – не его тайна. И почему остался – объяснить непозволительно.

Пришла бабушка, посмотрела на пустой лист. Алеша поднял глаза:

– Напиши сама. Бабушка, ты же все понимаешь.

– Ничего не понимаю. Но внук у меня – бриллиант. А бриллианты в потайных местах хранят.

Орел и ворон

16 января немцы бомбили окраины Людинова – линию обороны.

Бабушка молилась в уголке, за печью. Алеша выходил в огород, смотрел, на какие цели заходят немецкие, с крестами, самолеты.

И вдруг устал. Лег на диване, набросил сверху шубу и заснул.

Проснулся от прикосновения. Глаза открыл – бабушка.

– К тебе, Алеша.

Встал, отер ладонями лицо. У стола сидела женщина, в пальто, в платке.

– Я мама Димы Фомина.

– Здравствуйте!

– Дима в КПЗ сидит. Боюсь за него.

Алеша кинулся к вешалке и вспомнил – шуба на диване.

– Почему раньше не сказали?

– Не знала, к кому идти. Я его нынче в окошко видела, он мне записку бросил, а там одно слово: «Шумавцов».

– Иду!

Бабушка испугалась:

– Алеша! Первый час ночи!

Сел на табуретку возле двери.

– Дима – настоящий советский человек. Как же так? Почему он ничего не сказал на допросах?

– А их не спрашивают. Заперли – и всё.

– Нелепость! Бабушка, в шесть утра буди. Лучше – в пять.

Мама Димы поднялась, поклонилась:

– Спасибо тебе!

– Нелепость! Наш – и неделю у наших под замком!

В шесть утра Алеша был в КПЗ. Часовые к начальству не пустили.

Махнув рукой на конспирацию, побежал в горсовет. А там тоже часовые. Где искать Золотухина? В Сукремль кинулся, к Виктору Фомину. Разбудил. Нашли партизана. Уже было светло. Прилетели немецкие самолеты, пошла бомбежка.

В партизанский штаб все-таки Алеша побежал, а Золотухина нет. С какими-то нужными людьми неведомо где встречается.

Никого из начальства нет. Никто не слушает. Алеша грохнул дверью:

– Вот что, товарищи! В нашей тюрьме наш человек. Вас он от смерти спас, так что вы его вызволяйте! Идемте со мной.

Повел несколько партизан. А в КПЗ автоматные очереди. Пистолеты хлопают.

Алеша бегом, партизаны – за ним. Все уже кончено.

– Порешили гадов! – сказал охранник. – Вы, ребята, тикайте отсюда. Немцы оборону прорвали.

Шумавцова шатало, когда домой ввалился. Закричал на бабушку:

– Что же ты не спрашиваешь, пьяный я или не пьяный?

– Не знаю! – перепугалась Евдокия Андреевна.

– Пьяный! От горя! Димку расстреляли. Он их спас, а они его – очередью! Благодарные у нас товарищи.

Лег ничком, без сна, без сердца, без души.

Мотор заурчал, машина остановилась, приехал Сазонкин с двумя партизанами.

Алеша поговорил с ними, проводил в дровяной сарай. Партизаны вырыли яму, сложили в яму взрывчатку, сверху поставили поленницу.

Прощаясь, подрывник обнял молчуна парня:

– Держись, Алешка! Они у нас еще полетают под небесами!

Ни о чем не спросил подпольщик мальчик матерого партизана. Все ясно: город сдадут без боя.

Сел возле окна, гармошку взял. Лады чуть всхлипывали, пел почти шепотом.

Ой, да наше Черное – деревня веселая,
Деревня веселая.
Ой, там, в степи, степи было на сырой,
Было на сырой земли.
Ой, там стоял, стоял стар да зелен,
Стар да зеленый дуб.
Ой, на дубу сидел млад да сизой,
Млад да сизой орел.

Пошел проигрыш. Почти без музыки, вздох мехов и звенящий стон самого последнего лада на планке.

Бабушка, прислонясь к печи, плакала, как Алешина гармошка, без голоса.