Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время

Что делал Лютер вечером 17 апреля, доподлинно неизвестно. Вероятнее всего, молился. В протестантском обиходе молитва была главной формой, в которой протекал «процесс принятия решения». Когда кромвелевская армия сталкивалась с проблемой, которая не поддавалась рациональному обдумыванию и взвешиванию, Кромвель ставил весь офицерский корпус на колени и заставлял молиться, «покуда бог кого-нибудь не осенит». Проблема, возникшая перед Лютером, была того же рода: она требовала не рассуждений, а решительного выбора.

18 апреля Лютер появился на рейхстаг новым, укрепленным человеком. В своей речи, не имевшей никакого проповеднически теологического содержания, Лютер с порога отмел всю католическую инквизиционную процедуру.

Император, как светский судья, судит прежде всего за действия — Лютер готов их квалифицировать. Его действия состояли в издании книг — назидательных и обличительных. Сочинения назидательные, очевидным образом, не являются предосудительными. Сочинения обличительные не противоречат интересам империи.

Далее начинается область убеждений и мнений. Здесь Лютер отказывается от каких бы то ни было квалификаций. Пусть сперва предъявят правомерное (а это значит — основывающееся на Писании) обвинение! Лютер вовсе не считает, что бог застраховал его от еретических ошибок: он не пророк, не святой избранник, он обычный человек, размышляющий над Библией. Но пусть эти ошибки сперва будут уличены и опровергнуты («пусть, во имя бога, наставят меня из Писания, если я нахожусь в заблуждении»).

В историческом добавлении к речи, которое вообще могло бы не состояться и к которому вынудил его Эккен, Лютер поднимает этот тезис до уровня первой протестантской декларации терпимости.

Выше индивидуальной совести верующего стоит только Священное писание. Если совесть не находится в противоречии с ним (и если это противоречие не доказано общепонятным, рациональным образом), мнение христианина не должно ни преследоваться, ни стесняться. Оно может оказаться ошибочным, но таковы же мнения папы и соборов.

Лютер не придает этим утверждениям формы всеобщих принципов, которым должен следовать мудрый правитель. Он говорит о том, чему он сам, как и всякий христианин, не может не следовать («неправомерно и неправедно делать что-либо против совести»). Но это, как известно, один из способов, которым выражает себя всеобщая норма.

В XVI–XVII столетиях правовые притязания индивида к государству вообще редко оформляются во всеобщие требования и наставления разума. Представитель зарождающегося «третьего сословия» не говорит: гарантируйте свободу таких-то и таких-то действий, он просит (подчас униженно просит) понять, что действия эти стали для него чем-то неотвратимым, что он обязан ими перед богом и вынужден будет совершать, даже если их не санкционируют.

Классическую формулу этого петиционного истребования прав и находит Лютер, когда говорит: «На том стою и не могу иначе». Перед нами и жалоба (на бессилие, на фатум, на какую-то крайнюю нужду, овладевшую всем его существом) и одновременно ультиматум. Лютер сетует на то, что, какие бы доводы ни предложили ему от лица авторитета, государственной целесообразности, интересов дела, которое он сам затеял, — он бессилен, безволен что-либо с собой сделать. Только разумное переубеждение, основывающееся на Писании, может вывести его из этого совсем не радостного паралича. Пока нет воздействия слова, пока отсутствует ненасильственность христианского опровержения, он, Лютер, «восхщен в своей совести и уловлен в слово божье». Он ни за кем не может последовать против совести, ибо через нее находится как бы в прямом рабстве у создателя.

Лютер в Вормсе не отказался от отречения, он лишь объявил, что бессилен от него отказаться, покуда не будет опровергнут и переубежден. Он ясно обозначил, что не чувствует за собой ни правды, ни могущественной воли пророка, но только право, наличествующее как безотрадная невозможность поступить иначе.

Трудно назвать другой документ, в котором зарождающееся правосознание выразило бы себя с такой простотой и одновременно с такой философской глубиной, как в речи, произнесенной Лютером в Вормсе.

Тот, кому она предназначалась, не мог, разумеется, понять (а тем более принять) ее смысл. Король ждал теологического турнира, борьбы идей, пророческого внушения. Отказ Лютера от участия в этой привычной, узаконенной игре он воспринял как отказ от отречения, но только высокомерный и хитрый. Это его возмутило. Поскольку же диспут между Лютером и Римом не состоялся, Карл мог с легким сердцем заключить, что отлученный еретик по крайней мере не выиграл его[36]. Это развязывало руки.