Непоборимый Мирович

Василий почувствовал, как похолодели его пальцы, когда он представил выкопанную могилу, куда будут опускать его тело. Но этого может и не случиться, и он останется жив, вернется обратно. Но вот то, что скоро он покинет этот городок и не увидит больше Урсулу, не заговорит с ней, – это неизбежно и что-либо изменить здесь он не в силах. Почему он не имеет права решать, как поступать лично ему? Кто дал право другим решать за него, куда ему идти и с кем сражаться? Вот в чем была причина его недовольства и раздражения.

Наблюдавший издали за Мировичем рядовой Фока осторожно сказал своему напарнику, отсекающему топором вершину сваленного дуба:

– Слышь, Федька, а нашего капральчонка словно подменили сегодня. С утра вроде как в себе был, а сейчас словно белены объелся. Чего с ним такое вышло? Не принял ли где лишнюю стопку? А может, начальство ему внушение какое сделало?

– Да вроде как не за что, – отозвался тот, отирая пот со лба. – Все наши отстрелялись вчерась, как положено, никто ни с кем не подрался, не напился. И он вроде как непьющий совсем. Ни разочка не видел, чтоб он чарку ко рту подносил. Да нет, туточки что-то другое, не по службе…

– Чего бы такое могло быть? – не унимался Фока. – А не влюбился он случаем? У господ такое бывает, сколько раз наблюдал, особливо в ихние лета молодые.

– В кого ж ему влюбиться-то? В тебя, что ль? Или в кобылу нашего капитана? Она хоть супротив тебя как есть красавица, но все одно не настоящая баба. А вот баб-то как раз в округе нет, а то бы я сам…

– Ладно тебе, не туда воротишь, – осадил его Фока. – Ты тот еще жеребец, с тебя взятки гладки, а вот наш капральчик как бы беды какой не наделал. Так-то он парнишка неплохой, можно сказать, повезло нам с ним: не злой, зуботычины не раздает, а что молод, то дажесь хорошо – задираться не будет особо…

– Молод, а вон как давеча заорал на нас по-страшному! У меня аж колики внутри пошли, будто по башке кто колом жахнул, до того страшно сделалось.

– Знаю я страхи твои. Тебя из пушки ядром разве что пугнуть можно, ежели в упор наставить, да и то, поди, выкрутишься, а чтобы малец этакой вдруг на испуг тебя взял, не поверю. Не шуткуй так. А вот последить за ним надо, только не сказывай кому пока что.

Вскоре вернулись пустые подводы, солдаты быстро закинули на них свежие дрова, по-хозяйски перетянули крест-накрест веревками, прочно привязали, чтобы не обронить в дороге, и несколько из них тут же взобрались на телеги, уселись сверху и, смеясь, помахали оставшимся руками, мол, вы как хотите, а мы поехали. Но обозники с матюгами напустились на них, угрожающе взмахивая кнутовищами. Молодые же парни – а на телеги взобрались именно такие, из последнего призыва, еще не получившие вволю зуботычин от начальства, не ощутившие армейской дисциплины, а потому по-деревенски беззаботные, – лишь отмахивались от них и слезать обратно не желали. Но тут подскочил подпоручик Желонин, из которого так и выпирал наружу начальственный гнев, и даже не крикнул, а прошипел сквозь зубы:

– А ну вниз быстро, а то я вас всех спроважу на расправу к Рамазану!

Парни, услышав имя Рамазана – молва о рамазановской жестокости дошла уже и до их ушей, – горохом посыпались на землю и побежали каждый к своему капральству, где, втянув голову в плечи, замерли.

– Так-то оно лучше. – Желонин поправил треуголку на голове и велел капралам вести свои отделения в лагерь. Он пошел впереди притихшей мигом колонны, а Фока, зло ткнув под ребра кулаком одному из расшалившихся новобранцев, сказал покровительственно:

– Дома шалить будешь, коль жив останешься. А тут за такие шалости порют не по малости, успевай только порты скидывать.

Угрозы своей Желонин не исполнил, и после обеда рота повеселела и на учения шла в полном составе. Даже сказавшиеся нездоровыми рядовые, прослышав о строгостях, обещанных им подпоручиком, сочли за лучшее не оставаться в палатках, а смешаться со всеми. Только Василий Мирович, которого это незначительное происшествие никак не затронуло, на занятиях отдавал приказы с ленцой и вполголоса, не проявляя прежнего напора и желания научить всех и каждого необходимым по уставу приемам. Он прохаживался чуть в стороне от своего капральства и сшибал срезанным прутиком начавшие опушаться молочные шарики одуванчиков. Он в мельчайших подробностях вспоминал свою недавнюю встречу с Урсулой и с нетерпением ждал вечера, когда можно будет незаметно улизнуть из лагеря и помчаться к домику возле мельницы. А день тянулся ужасно долго, и он нет-нет да и поглядывал на небо, по которому лениво плыл огненный шар солнца, словно подсмеиваясь над его ожиданиями, и никак не хотел опускаться за горизонт.

7