Неподвижная земля

Была та нее дорога, только день выдался помягче, и они следили, чтобы не сбиться, и до Старореченской докатили быстро. Погреться их приютила пожилая говорливая женщина, и пока Буян со Стрелкой хрумтели овсом, хозяйка выкладывала новости, о чем утром хрипела черная тарелка репродуктора — наши ликвидировали какую-то фрицевскую группировку, а скоро уже — и сам Берлин… И что картошка у них в станицу под это дело вроде бы дешевле стала продаваться…

— А ты чего, неесаловская родом? — повернулась она вдруг к Гале. — С Озерковского совхозу?

— Оттуда я…

— Ой, чего тут у нас вчерась было́!

Сам не понимая почему. Костя замер от предчувствия какой-то неотвратимой беды.

Хозяйка, правда, сама при том не присутствовали, корову водила к ветфельдшеру. Ей рассказала соседке, но такая, что врать не врет. Возле чайной на площади днем остановилась совхозная озерновская полуторка. Шофер пошел чайку попить, а директор с ним был, так тот отправился в райком, о чем-то там договариваться. А Мишка этот, — шофера, значит, Мишкой зовут, его тут все знают, — пьет чай и видит в окно: прокеросиненное в кузове у него сено вдруг занялось пламенем! День-то был ветряной, искру какую занесло — и сразу. Кинулся он, борта пооткрывал, хотел бочки раскидать. И его самого прихватило. Кое-как он машину все ж таки завел. Бочки рассыпались. А на ём на самом и телогрейка, и штаны ватные пылают, как тот факел. По снегу катался, потом его одна хваткая — не растерялась — баба тулупом накрыла. Сбили огонь. Но обгорел этот Мишка порядком. В больницу его свезли.

Костя случайно взглянул на Галю.

Красное, незамерзшее ее лицо было белым, как побеленная недавно грубка.

— Живой? — с трудом прошептала она.

— Вчерась, бают, был живой.

Потом Галя, как-то утробно, нечеловечески вскрикнув, бежала по длинной прямой улице к больнице. А Костина рана на ноге мешала ему поспевать за ней, и когда он наконец очутился на широком дворе, поднялся, скользя, по обледенелым ступенькам — в приемном покое Галя, одетая, лежала на кушетке, и глаза у нее были закрыты. В комнате остро пахло валерьянкой, и над Галей склонилась невысокая женщина в белом халате и сером пуховом платке.

— Что с ним? — не успев отдышаться, спросил Костя, хотя можно было, кажется, и не спрашивать.

Молодая врачиха не оборачиваясь ответила:

— Третьей степени ожог… Ничего нельзя было.

— А с ней?

— Сейчас. Придет в себя. Истерика… Я так поняла — у них любовь была.

— У них?

— Она кричала — какой-то ее фронтовой друг, жених, давно уже прислал письмо: не жди, не надейся… А Миша хоть и улыбался многим, и балагурил со всеми, а только с ней бывал. Они собирались, как война кончится, пожениться. Вы подождите в соседней комнате. Ее надо раздеть и уложить хотя бы на день. Уж, конечно, сегодня ей никуда нельзя ехать.

Костя вышел в пустой коридор и сел на скамейку.

Это было хорошо знакомое, к сожалению, чувство непоправимости. Вот ведь… Мишка считал, что ихний Степан погиб в сорок третьем, и сам аж зубами скрежетал, так на фронт рвался. А Степан сейчас считает, что Мишке в глухом тылу ничего и грозить не может, что он живой и здоровый и что Костя как снег на голову передаст ему привет вроде бы с того света, как только приедет в Неесаловку.

Костя понимал: Галя отлежится, и они с ней приедут в Неесаловку, но для него эта зимняя дорога теперь никогда не кончится. И этот безымянный старик казах, приютивший их на ночь, и Галя со своим горем, и погибший далеко от фронта, но фронтовой смертью Мишка Афонин — все они, как и многие, многие другие, стали его неразлучными спутниками.

И еще он знал — он когда-нибудь расскажет о них.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТОТ ВЕЧЕР

В Баладжарах поезд стоял долго.

Костя считал шаги — от закрытого газетного киоска до косматого тутового дерева. Сто тринадцать. А в другой раз получалось сто семь. Подошел и зашагал рядом старший лейтенант, танкист, который ехал с ним в одном вагоне. Верхние пуговицы кителя у него были расстегнуты, к самому кадыку подходил светло-розовый рубец шрама. Насквозь мокрым платком он вытирал лицо.

— Да, не сказал бы, что холодно, — поделился он с Костей своим открытием. — В вагоне не лучше, чем в танке на солнцепеке. А почему стоим?

— Баку-пассажирская почему-то не принимает.

Костю злила эта последняя задержка. Сколько раз он представлял себе, как приедет когда-нибудь в Баку, и сейчас он уже готов выйти на привокзальную площадь. Она не будет погружена в темноту, как в сорок втором, и никому не придет в голову замазывать стекла в трамвае синей краской. А интересно — третий ходит по тому же маршруту или нет? Но что с того, куда ходит третий. В Баку теперь нет такого трамвая, который бы привез его домой.

— У тебя в Баку родные?

— Нет, — отрывисто сказал он.