Неподвижно лишь солнце любви

За окошком послышался какой-то шум. Теремрин привстал, словно это его заинтересовало, и, воспользовавшись такой нехитрой уловкой, пересел повыше, склонился над ней, коснулся губами её губ столь осторожно, словно перед ним действительно был хрупкий хрустальный сосуд, который мог рассыпаться от резкого прикосновения. Он долго целовал её, и она отвечала на поцелуи, хотя пока ещё скованно и напряженно, поскольку не испытывала тех чувств, которые бушевали в нём и которые он сдерживал всё с большим и большим трудом. Она обвила его шею руками, и он почувствовал трепет её тела. Этот трепет не был трепетом страсти, а отражал скорее страх перед неизвестностью, но неизвестностью, всё более желаемой ею и ожидаемой со всё большей и большей покорностью. И вот уже миновала какая-то незримая грань, после которой она не могла остановить его, окончательно решившись на всё, что неотвратимо приближалось.

Теремрин был в футболке и просторных шортах. Сбросив обувь, он лёг рядом с ней и проник под одеяло, ощутив своими ногами её ноги. Она всё ещё была в своём сарафанчике, который передавал трепет её тела. Он обнял её, его руки отыскали пуговки на сарафанчике и стали одну за другой освобождать от петелек. В какой-то момент его рука ненароком коснулась упругого холмика, и это прикосновение током пронзило его. Он сам не узнавал себя и не понимал причину своей робости, он всё ещё опасался, что она вот-вот остановит его, попросит уйти в другую комнату. Но она не делала этого, потому что её обволакивало совершенно новое, неизведанное и незнакомое ощущение, которое прежде приходило разве только во сне. Но то во сне. Она почувствовала, что даже те, очень немногие элементы одежды, которые остались на ней, давят и мешают, и ей захотелось поскорее освободиться от них, чтобы быть полностью во власти его объятий. Грудь томилась в оковах, и Теремрин, отыскав замочек, расстегнул его и выпустил на свободу два восхитительных холмика, прижавшись к одному из них губами и коснувшись другого рукой, под которой сразу затвердела его вершина, оказавшаяся между пальцами. Ирина замерла от ощущений, которые никогда не испытывала прежде, и решилась сама обнять его, прижаться к нему со всею силой нерастраченных чувств. Она сдавала один рубеж за другим, сдавала осознанно, допуская его всё дальше и дальше за грани дозволенного, и её постепенно обволакивали теплой, чарующей и пленительной пеленой неподражаемые ощущения. Ни он, ни она не произнесли ни слова, потому что губы их были заняты поцелуями, и потому что он почти потерял дар речи, задыхаясь от восторга. Его рука скользнула вниз, коснулась животика и замерла у последней преграды.

Прежде чем двигаться дальше, Теремрин сбросил с себя футболку и освободился от шорт, заговорив горячим шёпотом, что-то очень ласковое, быть может, бессвязное и бессмысленное, но очень приятное ей. Его слова слились в один завораживающий поток, а женщина, как известно, любит ушами. Он всё ещё медлил перед последним, решающим натиском, а она ждала в предчувствии неизведанного, в предчувствии того, что не поняла и не осмыслила с Синеусовым. Наступил тот миг, когда ещё что-то могло остановить их – стук в дверь, телефонный звонок, но не было, ни телефонного звонка, ни стука в дверь, лишь доносились со спортплощадки приглушённые удары по мячу и обрывки фраз.