Непохожие близнецы [До свадьбы заживет]

И больше я не сказал ничего, ни одного слова. Тем более что в это время Саша с Таней проходили уже мимо сутуловской дачи и я, хоть чувствовал себя всё хуже и больней, не спускал всё-таки с них глаз, — как бы Сутулов чего-нибудь не выкинул, когда Саша с Таней поравняются с его дачей. Но Сутулов ничего такого выкидывать не стал, он высунул на секунду из окна свою физиономию с перевязанной щекой, как будто у него зубы болели, и тут же спрятался обратно. И Мешков тоже не стал ничего выкидывать, когда Саша с Таней поравнялись с его домом. Мешков неторопливо, с достоинством снял со своей головы шляпу-стетсон и вежливо приподнял над макушкой.

— Вери найс бой Мешкоф, — прошептал я одними губами по-английски, — гуд чап! — как говорится, хороший парень, — прошептал и сам испугался. Я никогда не говорил таких длинных фраз на английском языке. Краем глаза я покосился на музыкальную доску Дерябина, которой он вчера меня треснул по голове. Может, тот удар начал действовать всё-таки?..

Но в это же время до меня донёсся тихий, но противный голос Лютатовского Вадима.

— Марфа-леди и Марфа-джентльмен! — крикнул он поравнявшимся с ним Тане и Саше.

А Тулькин выставил за забор фанерную доску, на которой было написано: «Саша + Таня = семья!»

И я позабыл про свою боль и вообще про всё на свете позабыл. Я помнил только об одном. Обидели Танечку Кузовлеву и Александра Завитайкина, которых я любил, как сорок тысяч братьев, то есть это я Александра любил, как сорок тысяч братьев, а Таню я любил… как я любил Таню Кузовлеву?.. тоже как сорок тысяч братьев… Нет, то есть как сорок тысяч сестёр. То есть её должен теперь любить, как сорок тысяч сестёр… И я должен, должен отомстить за Танечку и Александра, как сорок тысяч братьев. И кто обидел? Кто посмел?.. Сутулов даже не посмел, не осмелился, а эти… осмелились, хоть негромко, но всё-таки… обидели… Сейчас у меня Тулькин об этом пожалеет, сначала пожалеет Тулькин, а потом и Лютатовский.

— А это что у тебя такое? — испуганно спросил меня Дерябин, указав на жёлтую ладонь моей правой руки.

Моя рука уже стала желтеть на солнце!

— Что это у тебя? — переспросил меня Дерябин, бледнея.

— «Жёлтая лихорадка»! — сказал я, вглядываясь в лица обидчиков Тулькина и Лютатовского. — «Жёлтая лихорадка» начала действовать, — громко сказал я, погрозив кулаком Тулькину и Лютатовскому. — Жёлтая… как у Сутулова… Прости, Дерябин! — сказал я решительно. — Меня зовёт долг… долг сорока тысяч братьев!.. — И, увидев слоняющегося по двору Трезора, крикнул: Трезор, за мной!..

— Позовите к телефону вашу собаку, — сказал я в телефонную трубку, когда Тулькин по моей просьбе подошёл к телефону.

— А кто её спрашивает? — спросил меня Тулькин испуганным голосом.

— Её просит Джек из угрозыска! — сказал я грубым голосом и подмигнул Трезору и тихо прошептал: — Голос, Трезор!

«Гафф!» — сказал Трезор.

— А по какому делу? — спросил ещё больше испуганный Тулькин.

— По уголовному, — сказал я.

— А кто её просит?

— Я же сказал: Джек из угрозыска!

— Он ищейка?

— Он ищей.

— А по какому всё-таки делу? — спросил совсем перепуганный Тулькин.

— По делу пропажи у вашей Гальды золотой медали, полученной ею на последней собачьей выставке!.. Она должна дать некоторые показания… Голос, Трезор! — тихо прошептал я, и Трезор оглушительно залаял снова.

Перепуганный Тулькин подозвал свою Гальду к телефону, и она начала так радостно давать в трубку свои показания нашему Трезору, что в комнату тут же вбежала моя мама…

Уже давно и я и Трезор были изгнаны из дома, уже замолчал Трезор, а я уже кончал ломать свою голову над тем, как отомстить моему врагу, а теперь и Таниному врагу, и Сашиному врагу, — Вадиму Лютатовскому, а тулькинская Гальда всё ещё продолжала во весь голос «давать показания», правда, не в телефонную трубку, а так просто, видно, она совсем ошалела от своего первого телефонного разговора.

А Лютатовский, ну что я ему сделал плохого… У них дома есть чудесное пианино. И на этом пианино Лютатовские родители насильно учили Вадима музыке. А Лютатовский ненавидел музыку, а Дерябин её любил (но у Дерябина дома стоит очень плохое пианино). Вот я однажды и сказал Лютатовскому, я ему сказал:

— Не жмись! У Дерябина на днях день рождения, вот и подари своё пианино Антону.

— А как же я его перетащу к нему? — спросил меня Вадим.

— Поможем, — сказал я. — Чем можем. Грузчиков я беру на себя…

В общем, когда дома не было родителей ни у Дерябина, ни у Лютатовского, мы это прекрасное пианино перетащили запросто к Дерябину в дом… Танечка Кузовлева очень любила музыку, и я думал, что я тоже со временем полюблю музыку и мы будем с ней вместе слушать её в исполнении Антона Дерябина. И ему было бы приятней играть для нас на хорошем пианино…

Главное, что и обратные «перетаски» я ведь тоже взял на себя… А в общем-то, конечно, зря я старался, всё равно Танечка слушала бы музыку не со мной, а с моим братом Сашей…

— Ну что? — услышал я в окне голос Антона Дерябина. — Болит? — Он уже несколько раз прибегал ко мне с этим вопросом.

— Болит, — сказал я.

Дерябин помолчал и сказал нерешительно: