Непокоренная Березина

Рано утром в местечко Бобр, расположенное в центре района предстоящих боевых действий, подкатил в черном лимузине, сопровождаемом бронемашинами и легкими танками, сам генерал Штернеке — командующий карательными войсками. Здесь располагался штаб дивизии СС. Он вышел из машины в черном кожаном реглане, подергивая плечами от утренней прохлады. Командир пехотной дивизии генерал Штрассер доложил:

— Господин генерал! Дивизия готова к уничтожению лесных банд. Я и вверенные мне доблестные воины фюрера с честью выполним его приказ. Дивизия ждет вашего сигнала.

— Фюрер и я, ваш командующий, надеемся, что вы достойно справитесь с поставленной задачей, — обратился Штернеке к командиру дивизии. — Начало боевых действий в восемь часов утра. Я поздравляю вас с началом операции «Берта». Хайль Гитлер!

— Хайль!

В первый день боя части дивизии, продвигаясь от шоссе по болотам и труднопроходимым лесным массивам, углубились на юг до десяти километров и заняли деревни Выдрица, Новые Денисовичи, Шепелевичи. Находящиеся в лесах небольшие группы прикрытия партизанских отрядов, ушедших заблаговременно на юг, да отдельные диверсионные группы, возвращающиеся с железной дороги к своим отрядам, оказали яростное сопротивление фашистам. Внезапными засадами на лесных тропах и проселках они наносили большие потери живой силе противника. Гибли десятки эсэсовцев, линейных солдат и полицаев.

Не находя в лесах убитых и раненых, не имея ни одного пленного, фашисты всю свою злость направляли на мирных жителей белорусских деревень. Уже пылали крестьянские хаты в Выдрице, Осове, Еджаре. По доносам предателей были расстреляны десятки жителей, сочувствующих и помогавших партизанам и десантникам. Погибли главным образом женщины и дети! Такая же участь постигла и деревню Гумны.

Это была жестокая, заранее разработанная политика истребления советских людей на оккупированных территориях. Сейчас ее называют политикой геноцида.

В ту осеннюю зорю нудный дождь так укачал деда Улея, что он решительно не слыхал ни близкой артиллерийской канонады, ни нарастающей трескотни автоматов… Очнулся он только тогда, когда старуха начала дергать его за бороду:

— Да очнись ты, старый! Очухайсь… Эко тя разморило. Слышь?

— Что? Ась? — проснулся старик.

— Беда, старый… Немец к Гумнам подходит. Народ у избы собрался. Совета твово просит.

Сборы старика недолги. Зипун на плечи, шапку на голову и за порог. А у крыльца, кажись, уже селяне собрались. Кто с узлом, кто с мешком иль корзиной, у кого на мутузке, веревке, домашняя скотина. Тут же, меж старыми и женщинами, — дети. Заплаканные глаза, испуганные лица, немые вопросы… У детей, как и у взрослых, в руках узелки или хотя бы что-то из покинутого дома: кружка, ведро, кувшин, одеяльце, платок, тряпичная кукла… В корзине одного мальца — серый котенок. Безвинными, непонимающими глазами смотрит он на мир, на людей, зачем-то собравшихся у ветхой, пахнущей сырым мхом избушки.

— Веди, дед Улей, выручай люд, — обратилась к хозяину избы седовласая женщина, опирающаяся на дубовую палку. — А не то беда. Всех порешит лихоимец.

— Значит, решились, — старик перекрестился. — Ну, слава богу. Еще надысь говорил: «Сбирайтесь. Не ноне, так завтра заявятся супостаты». Вон они как прут… Хрен им в дыхло!

— Ах, Улей, Улей… Да кому не жалко покидать гнездо родное. Тута вся жизнь прокатилась.

— Какое гнездо? Птице вон тоже не одно гнездо вить приходится. Главное — люд сохранить, детвору… А гнилушки энтие… — дед пнул ногой в трухлявый угол, — тьфу! Ешшо понастроим. Были б руки целы да голова на плечах.

Старик выдернул из изгороди палисадника увесистую палку, надвинул шапку на глаза и, не оглянувшись, зашагал околицей, уводящей к черному лесу. С севера на деревню наседала беспорядочная трескотня автоматов и лающие гортанные не то радостные, не то испуганные голоса иноземцев.

Старик, чуя все это, шел впереди своих гуменцев ходким шагом. Он ворчливо ругал тех, кто его не послушал, не ушел вчера еще, но подавал людям голос, полный доброты и надежды:

— Поспешай, бабоньки! Поспешай, родные… Деток на руки берите, кои устали… Нам лишь на верст пять от ирода оторваться. А там ищи нас, свищи… И оторвемся. А чему бы и нет. Они ведь не враз за нами попрут. У костров погреются, по дворам да погребам покель пошарят… А как же… Дело звестное. Так-то и хранцуз себя вел при Бонопартии…

Каратели в Гумнах задержались на несколько часов. По указанию бургомистра Станкевича они сожгли десяток избенок, расстреляли за связь с партизанами девять стариков и женщин да еще пятнадцатилетнего мальчонку… Сожгли и дом деда Улея, а его самого хотели расстрелять, но не нашли. Долговязый, очкастый обер-лейтенант в сопровождении трех эсэсовцев и начальника полиции обыскали всю деревню, близлежащие кустарники, баньки и сараи, но дед Улей исчез.

Местная полиция искала еще некоторых жителей деревни, чтобы расправиться с ними за помощь московским десантникам, но их также в деревне не оказалось.

Услышав трескотню автоматов, дед Улей, как его ни просили остановиться передохнуть, начисто запретил привалы: