Непокорный алжирец

Доктор придвинул к себе чашку и молча смотрел в чёрную, ароматную гущу, словно там искал ответа на заданный вопрос. Наконец он поднял глаза.

— По-моему, господин генерал, здесь два вопроса. Первый — это о Франции и Алжире. Второй — об их взаимном сотрудничестве. Вряд ли следует считать Алжир и Францию единым организмом. Во-первых, они далеки друг от друга территориально, их разделяет море…

— Стойте, стойте, дорогой доктор! — прервал Решида генерал. — Давайте сразу же уясним относительно моря. Об этом достаточно много говорят и всегда ссылаются на Средиземное море — оно, мол, разделяет Францию и Алжир на две страны. Но разве Сена не разделяет надвое Париж? А между тем никому не приходит в голову считать каждую из этих двух частей самостоятельным городом. Никому! Почему же надо так относиться к Франции и Алжиру?

Доктор Решид улыбнулся:

— Конечно, господин генерал, по обеим сторонам Сены Париж. Однако Сена не Средиземное море. Да и вообще, дело не только в географическом расположении стран. Есть более серьёзные обстоятельства.

— Вы так полагаете?

— Глубоко в этом убеждён, господин генерал. Когда-то Алжир был независим и свободен, как Франция. Он сам распоряжался своей судьбой. Конечно, никто не спорит, по сравнению с Францией он был слабее и беднее. Но, как говорится, собственный ад краше чужого рая. Алжирцы любили свою бедную страну, свою землю, как французы любят Францию. Согласитесь, что нет более сильного чувства, чем чувство родины и семьи! Прошло почти полтора века с тех пор, как в Алжире загремели пушки графа Бурмона, почти полтора столетия алжирцы лишены независимости. Но до сих пор в народе живёт благодарная память об Абдыле Кадыре и Лелли Фатьме…[6]

— Извините, дорогой доктор, что перебиваю вас, — сказал генерал Ришелье, — но вы опять увлеклись прошлым. Сколько можно листать страницы истории! Да и необходимости в этом нет. История есть история, пусть в ней роются покрытые архивной пылью мудрецы. Нам с вами это не под силу. Лучше поговорим о сегодняшнем дне.

— Хорошо, — согласился доктор, — однако с вашего разрешения, господин генерал, я всё же закончу свою мысль. Нередко прошлое помогает разобраться в настоящем.

— Заканчивайте, заканчивайте, — с видимой неохотой кивнул генерал Ришелье. — Только, умоляю вас, не погружайтесь с головой в прах минувшего. Иначе вы рискуете запорошить себе глаза, и вам нелегко будет разглядеть сегодняшний день.

Доктор, хоть и почувствовал перемену в генерале, всё также спокойно и неторопливо продолжал: С тех пор, как на южном побережье Средиземного моря загремели пушки графа Бурмона, прошло почти полтора века. За это время в Алжире поселилось около миллиона европейцев, возникли новые селения и города, проложены прекрасные дороги, построены большие порты. Внешне край резко изменился. Но есть ведь ещё национальный дух алжирцев, вот его изменить не удалось. Неужели, по-вашему, господин генерал, для достижения тесного сотрудничества двух стран необходимо подавить язык, традиции, историю одной из них?

— Такой необходимости нет, дорогой доктор! — твёрдо сказал Ришелье. — Вы просто-напросто сгущаете краски. Никто в действительности не покушается ни на ваш язык, ни на ваши традиции. Речь идёт только о взаимоотношениях двух народов, двух культур. Не станете же вы отрицать столь очевидный факт, что в культурном отношении Франция стоит намного выше Алжира? Не станете. Так почему же надо почитать за смертный грех приобщение к этой высокой культуре, приобщение к цивилизации? Так ли уж справедливо обвинять французов только в том, что они стремятся поделиться с алжирцами тем, что имеют? Нет, дорогой доктор, вы слишком однобоко смотрите на важный исторический процесс. Ищете вред в деле, которое приносит одну лишь пользу.

— Если позволительно апеллировать сравнениями, господин генерал, я вам отвечу так: то, что полезно для почек, может оказаться вредным для печени.

Генерал Ришелье усмехнулся.

— Положим… Что же, по-вашему, необходимо сделать, чтобы была польза одновременно и для почек и для печени?

— По-моему, господин генерал, каждому надо предоставить возможность быть хозяином своего желудка.

— Что вы хотите этим сказать?

— Скрытого смысла в моих словах нет. Вот, например, перед вами поставят миску куббы[7] — вероятно, она вам придётся не по вкусу. Мне же, хотя я и прожил довольно долго в Париже, претит полусырое кровоточащее мясо, именуемое бифштексом. Мой желудок не принимает его.

— В таком случае не ешьте его!

— Верно, господин генерал, есть то, чего не принимает желудок, не следует. Но что же делать, если над тобой — будут стоять и непрестанно твердить: «Ешь! Ты обязан это съесть! Ты не можешь этого не съесть!» Чтобы быть вольным в своих поступках, господин генерал, надо иметь на это право.

Остро взглянув на доктора, генерал сказал:

— Похоже, что наш разговор перешёл в сферу намёков и недомолвок. От такой беседы толку мало. Давайте вспомним наше условие и будем откровенны. Вот вы говорите о воле и свободе. Скажите мне, пожалуйста, кому должны быть предоставлены эти ваши воля и свобода?