Непонятый «Евгений Онегин»

Поэт достиг цели демаршем с представлением царю условно названной десятой главы: глава восьмая и последняя не вызвала полицейских доносов. А. И. Гербстман обратил внимание на необычную для Булгарина похвалу Пушкину в «Северной пчеле» (что просто демонстративно на фоне пренебрежительного отзыва о седьмой главе): «Это окончание Онегина примирит всякого с автором». Исследователь комментирует эту фразу весьма проницательно: «Значит, Булгарину было известно о замысле такого окончания, которое не примирило бы его с автором! Это вполне вероятно: если о декабристском замысле „Онегина“ было известно Николаю и Третьему отделению, то и его непременный сотрудник по литературной части Булгарин также должен был находиться в курсе дела» (с. 121).

Восьмая (в печатном тексте) глава отличается концентрированностью сюжетного действия. Здесь суммарный итог трехлетнего отсутствия героя, встреча его с Татьяной, влюбленность, письмо к героине, затворничество, наконец, финальное объяснение. «Зеркало» этих событий, те же действия с инициативой героини, развернуты на площади двух глав, третьей и четвертой (в восьмую главу еще добавлены аналогии эпизодов из главы первой). Такая напряженность повествования в восьмой главе притеняет важные политические мотивы, которые мы пометили. Но внешне камерный, интимный характер сюжета главы (в сравнении с иным, хотя бы намеком нам известным содержанием финала) на деле увел ее от официальных нареканий.

Еще не зная, будет ли властями замечено его первое своеволие, поэт делает следующий шаг — пытается узаконить свое уклонение от жандармской цензуры. В середине октября (когда еще только на выходе были «Повести Белкина») Пушкин ультимативно написал Бенкендорфу: «В 1829 году Ваше высокопревосходительство изволили мне сообщить, что государю императору угодно было впредь положиться на меня в издании моих сочинений. Высочайшая доверенность налагает на меня обязанность быть к самому себе строжайшим цензором, и после того было бы для меня нескромностию вновь подвергать мои сочинения собственному рассмотрению его императорского величества» (Х, 299).

В ответе шефа жандармов (в письме поэта была и просьба «о дозволении издать особою книгою стихотворения… напечатанные уже в течение трех последних лет» — Х, 299) была важная для Пушкина информация, которой он впоследствии воспользуется: «…Имею честь Вас уведомить, что никакого не может быть препятствия к изданию особою книгою тех стихов Ваших, которые уже были единожды напечатаны» (XIV, 234). На главный же вопрос Бенкендорф отвечал сухо и строго: «Считаю не излишним заметить Вам, что сколь ни удостоверен государь император в чистоте Ваших намерений и правил, но со всем тем однакоже мне не известно, чтобы его величество разрешил Вам все Ваши сочинения печатать под одною только Вашею ответственностью. Упоминаемое в письме Вашем сообщение мое к Вам 1829-го года относилось к одной лишь трагедии Вашей под названием Годунов, а потому Вам надлежит по-прежнему испрашивать всякий раз высочайшее его величества соизволение на напечатание Ваших сочинений» (далее горькую пилюлю золотит концовка официальной вежливости) «и естьли Вам угодно будет делать сие чрез посредство мое, то я готов всегда Вам в сем случае содействовать» (XIV, 234–235). Адресуясь к Бенкендорфу с фактическим прошением об отмене личной царской цензуры, Пушкин пытается легализовать уже допущенное своеволие, но еще более зондирует возможность издания «Онегина»: только что, 5 октября 1831 года написан текст письма Онегина к Татьяне, нынешняя заключительная глава обрела законченный вид. Поэту особенно теперь нужна была хотя бы относительная свобода действий. Но от представителя власти он получил категорический отказ.

Пушкин потерпел поражение, пытаясь условиться с правительством, добиться от него уступок. Но поэт преуспел в своих обходных маневрах. Он получил нужную для себя информацию от Бенкендорфа. Он довел до сведения царя не то, что собирался печатать, а то, от публикации чего добровольно отказывался. Развертывая — хотя бы частично — перед царем программу-максимум, демонстрируя готовность идти на уступки, снимая первоначальную главу восьмую, отказываясь от главы десятой (скорее демонстративно, чем фактически, поскольку работа далеко не пошла), поэт тем самым выводил из-под придирчивого и подозрительного контроля главу девятую (ставшую восьмой и последней), а следовательно, сохранял программу-минимум. Игра стоила свеч: девятая глава (ставшая восьмой) декабристскую тему, пусть в ослабленном виде, воплощала.

Поэт отважился на огромный риск и сделал воистину героический шаг: лишенный возможности издать главу «Странствие», Пушкин делает восьмой и последней девятую главу и отдает ее не в царскую, а в «земскую» цензуру. Визу на издание 16 ноября 1831 года вновь дает Н. Бутырский. В январе 1832 года глава увидела свет.