Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Первые полтора дня Франческа и Зянг пялились на него как на психа. Ты только посмотри на него. Уймись, новичок. Это все тебе не поможет. Ты не сможешь разогнуть прутья. Ты не сможешь пробить стены или сорвать с петель металлические двери. Ты привыкнешь, новичок. Он чувствовал их взгляды и недоуменное презрение теряющих надежду людей.

А потом они начали следовать его примеру.

— Приятно уставать не только от того, что спишь на бетоне, — призналась Франческа.

Зянг хотя бы мог дважды в день выйти из клетки и размяться, пусть ценой этого и была обязанность выносить за остальными парашу.

Теперь это была жизнь Таннера — в этом месте, с этими людьми. У него была семья, и он за нее боялся, и решил, что если хочет ее еще когда-нибудь увидеть, то должен пока о ней забыть. Берил и Риз были роскошью, которую он не мог себе здесь позволить. В первый день он разрешил себе отдаться горю, вспоминая их лица, прикосновения и запахи. А потом спрятал их, как сделал с ухом Шона, чтобы не возвращаться к ним до тех пор, пока он не сможет сделать это в каком-то лучшем будущем. Потому что он стал посаженным в клетку зверем, в котором открылось бесконечное стремление к убийству, и теперь это была его жизнь, и Таннер не должен был упустить ни одного ее мгновения.

Если всегда нужно знать своего врага, значит, в этом заключалась его основная слабость. Он до сих пор не понимал, чего хотят Аттила и остальные.

Таннер был не готов поверить в тех, кого Франческа звала атавистами — это казалось ему слишком бредовым. Но он мог поверить, что в это верят другие. Зянг, в конце концов, верил. Ему пришлось очутиться здесь, чтобы обратиться в эту веру. Похищенный, и брошенный в клетку, и не знающий за что, — как мог бедный паренек не поверить? Так и работает промывание мозгов. Оно дало ему все — чувство родства, понимание и ответы. Оно объяснило, почему дыхание — самая естественная в мире вещь — всегда представлялось Зянгу чем-то неправильным; почему он всегда был неуклюж, неловко двигаясь сквозь атмосферу, казавшуюся ему слишком разреженной даже в жаркие влажные дни на уровне моря. Она никогда не поддерживала Зянга так, как, по его ощущениям, должна была.

Итак. Если есть люди, которые верят в такие бредни о себе, то логично, что найдутся и другие, которые тоже в них поверят и найдут в этом какой-нибудь повод для ненависти. Достаточный для убийства? А почему бы и нет. Фанатики всегда отыщут оправдание убийству. Фанатики убивали во имя своего видения богов с тех самых пор, как начали слышать голоса этих самых богов, убеждавшие их, что это неплохая идея.

«Божьи трюфели», — говорил Аттила.

Боги у него, может, и другие, но у них все та же древняя жажда крови.

Таннер пытался примерить на Дафну то, что рассказывали о себе эти двое, но у него не получалось. Зянг и Франческа утверждали, что никогда не чувствовали себя как дома в этом мире и большую часть жизни не понимали почему, просто думали, что родились не такими, как все.

А вот Дафна была сломана. И можно было назвать точную дату, когда это случилось. Она была сломана и собрана заново, но трещины все равно проглядывали. Как бы Таннер ни пытался быть с ней терпелив, ему всегда казалось, что он делает слишком мало. Она не заслуживала того, что с ней случилось.

А вот Таннер, возможно, заслуживал — ведь он позволил этому произойти.

И, может быть, это место, эти тюремщики наверху и их орудия пыток были сложившимися воедино осколками выбора, который ему хотелось сделать много лет назад — отменить то, что случилось с Дафной, а если уж этому суждено было произойти, принять удар на себя. Когда-то он слышал о теории — еще один бред сумасшедшего, — что время есть только иллюзия и все на свете происходит одновременно, в каком-то бескрайнем, всеобъемлющем «сейчас».

«Если хочешь кого-то сломать — сломай меня».

Он совершенно искренне молился об этом, и лучшим из всех возможных исходов был бы вид возникшего в дверях Уэйда Шейверса, воскресшего, с молотком в руке и жаждой в глазах.

И когда, впервые с тех пор, как три ночи назад за ним закрылась дверь, пришел Аттила с тремя своими сообщниками, Таннер был готов. «Пусть это буду я. Оставьте этих двоих в покое. Сломайте новичка. Я здесь из-за греха, который мечтал искупить с двенадцати лет. Разве вы не видите?»

Но когда показался последний из них, мужик с черной бородой и бритой головой — Франческа думала, что его зовут Грегор, — он вел перед собой новую пленницу. Ему даже не нужна была палка с проволокой. Грегор стискивал предплечье девицы, а она ковыляла на высоких каблуках; глаза ее были пусты, на губах играла кривая улыбочка. Было утро воскресенья, ее все еще пьянил хмель субботней ночи, и она понятия не имела, куда пришла, с кем и что может случиться с ней теперь, когда она здесь оказалась.