Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

После кончиков пальцев я на это смотреть не могла. Но я все слышала, и это было мучительно, потому что я жалела обоих. Бьянку до этого довели. Что до Грегга, он спокойно мог бы провести остаток своих привилегированных дней, размышляя над тайнами Вселенной, если бы только умел просить вежливо.

Бьянка дала ему время успокоиться и перестать визжать, и я снова открыла глаза. Она поднесла к его глазам отрубленные кончики пальцев, один за другим, убедилась, что он их разглядел, а потом ушла на кухню и выбросила один из них в мусорное ведро. Второй она швырнула в раковину, чтобы с ним разделался измельчитель отходов. Третий Бьянка унесла в туалет. Спустив воду в унитазе, она снова вернулась.

— Теперь они рассеяны. Кто знает, как далеко друг от друга они окажутся? Понимаешь, о чем я?

Я не представляла, что сейчас способен понять Грегг, но Бьянка еще не закончила. Она распахнула окно и выбросила его ухо на задний двор. А зубы… господи, она выбила ему зубы. Они отправились за переднюю дверь, так далеко, как Бьянка только смогла их зашвырнуть.

— Рассеяны во все стороны. Теперь понимаешь?

Милосерднее всего было бы, если бы Грегг уже ничего не понимал и не чувствовал. Но по тому, как он сказал «нет» — высокий, квакающий всхлип, порождение глубочайшей тоски, — я поняла, что он все еще в игре.

Я ведь побывала в сарае, помните? Я знаю, как долго такое может продолжаться.

— Нам придется от тебя избавиться, — сказала Бьянка. — Может, я отвезу твою голову в Пуэбло. Может, мы затащим твои руки и ноги в горы и оставим на съедение пумам и медведям. А для всего остального я, наверное, найду уютный мусоросжигатель, брошу тебя туда и буду смотреть, в какую сторону пойдет дым.

Она немного помолчала, дожидаясь какого-то знака с его стороны.

— Все равно не понимаешь, да?

Конечно, он не понимал. Он был слишком занят тем, что рыдал.

— Эти твои кусочки… они сгниют. Ты сгниешь. Ты сгоришь. Ты растворишься в воде. Тебя съедят и переварят, и часть тебя станет частью пумы, а остальное она высрет, и оно удобрит какое-нибудь растение. А потом это растение умрет и сгниет, и пума тоже, и то, что было тобой, продолжит свой путь. Ничто не пропадает зря. Оно только распадается на все меньшие и меньшие частички и используется снова и снова… Ты начинаешь понимать?

Не знаю, как Грегг, но — срань господня — мне казалось, что понимать начинаю я.

— А потом, однажды, через миллион лет, или миллиард, или через такое долгое время, что для него и числа не придумано… в этой версии Вселенной, или в следующей, или в той, что будет после нее… эти частицы, которые были тобой… они снова сойдутся в единое целое. Вопреки вероятности один на триллион они отыщут друг друга. И скорее всего уже не будут выглядеть, как ты. Они перемешаются во что-то совершенно другое. Но нечто глубинное в них узнает друг друга и восстановит связь с прошлым, с тем, что происходит сейчас, и они вспомнят о том, чем когда-то были. Они вспомнят, как были тобой. Часть их захочет снова стать тобой… и, во что бы они ни сложились, это существо будет думать, что сходит с ума.

Она подошла ближе и пнула Грегга в лицо.

— Вот что значит быть атавистом. Вот что со мной не так.

Он отреагировал так, как от него этого стоило ожидать.

— Этот будущий ты, кем бы он ни был, возможно, вспомнит об этом пинке. И, может быть, я тоже окажусь рядом… стану чем-то подобным тебе или чем-то совершенно другим. Но, кем бы мы ни оказались в этом новом мире, есть шанс, что мы встретимся, и когда это случится, ты узнаешь будущую меня. Ты не поймешь почему, но ты меня узнаешь.

Еще один вариант «намасте». Древнее создание во мне приветствует древнее создание в тебе.

— Просто во мне будет что-то этакое. Ты не будешь знать что, зато будешь знать, что ненавидишь меня. Точно так же, как я буду знать, что ненавижу тебя. А что случится потом… кто знает?

Бьянка отодвинула от обеденного стола стул, оседлала его и снова прижала к щеке пакет со льдом, готовясь ждать столько времени, сколько понадобится Греггу, чтобы умереть.

— Ты первый, — сказала она.

* * *

Таннер не знал, как долго он пролежал без сознания. Скорее всего, лишь несколько минут, но когда он начал приходить в себя, то не почувствовал хода времени. Это не было похоже на сон. Скорее на наркоз. Было «раньше» и было «сейчас», а все, что между ними, стерлось.

Та дрянь, которую они выпустили в воздух, оставила на память о себе головную боль, свирепствовавшую в глубине черепа. Он все еще сидел в своей клетке, а вот остальные теперь пустовали. Если Таннер остался последним — значит, он больше не новичок.

Они были в дальнем конце тюрьмы. Все они. Все, кроме него. Потому что он был козырем, инструментом, который хранили для позднейшего использования.

И — эй, посмотрите-ка, железный люк оказался распахнут.

Прежде Таннер не мог понять, зачем этот люк вообще нужен, если он ведет в другую часть подвала. Но судя по тому, что он увидел, это было не так… хотя понять, куда именно вел люк, он не мог. В какую-то комнату поменьше, с близкими, теснящими стенами, черными от сажи.