Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

А еще бывают дни, когда, проснувшись, обнаруживаешь, что все изменилось. Окружающий тебя мир, и мир за его пределами, и мир за его пределами тоже. Моя сестра могла бы вам все об этом рассказать.

Иногда ты это предчувствуешь, иногда нет. А что до того, какой вариант лучше… наверное, мне давно уже стоило перестать делить вещи на те, что лучше, и те, что хуже. Я просто понимал, что слышу в голосе Джоди отзвуки нового мира:

— Мама? — сказала она, встав у изножья кровати. — Брук?

Я попытался было сесть, вскочить с кровати, но Эльза положила руку мне на плечо, крепко вцепилась в него и потянула меня обратно.

— Нет. Я не хочу знать, — сказала она. — Пока не хочу.

Вместо этого она вытянула вторую руку и поманила Джоди к нам, как бы говоря, что случившееся — чем бы оно ни было — может подождать. Мы могли отобрать у него хотя бы это — одну минуту или целое утро, — пока были вместе. Джоди заползла на кровать; будь она моей родной дочерью, она втиснулась бы между нами, а так предпочла объятия матери, и я обнял их обеих в этом хрупком, недолговечном убежище с изогнутыми стенами и круглыми дверями — я всегда боялся, что их окажется недостаточно.

А тем временем за окном, за шторами — я кинул взгляд через плечо — занималась заря, источавшая странный свет, подобного которому я никогда не видел, под сплетение криков и воя сирен вдалеке и время от времени доносившихся с крыши мягких ударов.

И, раз уж правда, что в каждой девочке можно увидеть будущую женщину, я надеялся, что обратное тоже верно. Что в каждой женщине можно увидеть тень маленькой девочки, которой она была. Я смотрел на лежавшую в нескольких дюймах от меня Эльзу, пока она, в свою очередь, прижималась к Джоди, смотрел сквозь завитки волос и изгиб уха, сквозь твердую линию челюсти, представляя, как та смягчается, округляется… и вот передо мной предстала она, та самая девочка, во всех своих возрастах и фазах одновременно. Мне так хотелось, чтобы я знал ее и тогда, давным-давным-давно. Мне хотелось, чтобы я знал ее всю жизнь. Хотелось, чтобы я делил с ней все ее мечты. Хотелось быть защитником, способным отогнать завтрашний день.

Потому что всех нас еще ожидало такое долгое взросление.

В конце концов мы дошли до точки, за которой незнание сделалось хуже знания, и последовали за зовом этого странно окрашенного утра к окнам, чтобы увидеть, как изменился мир. По-своему это было прекрасно — и даже восхитительно. Я предполагал, что небо и солнце никуда не делись, однако выглядело все так, будто на смену им пришло что-то, напоминающее северное сияние, только более резкое и зловещее.

Черные молнии оказались вовсе не черными — теперь, когда их было так много, это стало очевидно. Скорее их сверкание было темно-лавандовым. Они перескакивали от ветки к ветке, от дерева к дереву, словно обнаружили все углы, образованные растениями. Они метались между крышами домов, между коньками и карнизами. По всему кварталу земля была усеяна трупиками птиц и белок, питомцев, любивших гулять по ночам, и диких зверей, которых мы не замечали — вот лежит енот, вот чернохвостый олень, а вот скунс, — и время от времени слышался очередной удар о крышу: это еще одна птица падала с небес, больше не пригодных для полета.

Я гадал, не смотрит ли теперь Эльза на вещи иначе, но для этого было уже слишком поздно. В доме не было ни оружия, ни таблеток, потому что она, несмотря ни на что, считала самоубийство грехом.

Мы то приближались к окнам, то отступали от них, но до сих пор не решились подойти к двери и покончить с этим. Ведь было очевидно, что все, неспособное кричать и умирать, понемногу разрушалось, переделывалось, преображалось, становясь многогранным, как необработанный алмаз.

Значит, фасеточным глазам хотелось, чтобы всё на свете уподобилось им?

Я притянул к себе своих девочек и прошелся по их лицам округлыми кончиками пальцев — по горбинкам носов, изгибам щек, орбитам ясных карих глаз — и спросил себя, что может быть настолько чуждым, чтобы испытывать к этим плавным контурам такое отвращение.

Вопрос был не в том, был ли Бог многогранником изначально.

Вопрос был в том, что случится теперь, когда Он им стал.

Теперь, когда Он переделывал наш мир по своему образу и подобию.

Лекарства для больного мира

Мистер Солнышко проснулся с похмельем, заслуженней которого мне видеть еще не случалось. Когда работаешь тур-менеджером у рок-групп, похмелье — такая же часть рутины, как саундчеки и отупляющая скука ночных переездов. За двадцать три года я был свидетелем того, как люди приходят в себя, страдают и потеют после употребления всего, что только может продаваться в бутылках или маленьких пакетиках без надписей. Но вот чувак, проспавший последние тридцать с лишним часов и две тысячи миль дороги… это было что-то новенькое.

Регулярные инъекции бензодиазепинового коктейля кого угодно продержат во сне или в ступоре все это время.