Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Все это я узнал позже, после того как наши одноклассники прозвали моего лучшего друга Франкенскоттом, и я осознал, как важно для меня убраться подальше от этого никчемного городишки и живущих в нем людей.

Первый год без лета был просто-таки создан для меня тогдашнего; он только ждал, когда я готов буду его обнаружить. Готов буду очароваться Женевским озером начала девятнадцатого века, и преследуемой скандалами компанией поэтов и любовников, сбежавших в Швейцарию от провинциализма своей родины, от закоснелых ублюдков, изображавших неодобрение одной стороной лица и сально, зачарованно пялившихся другой.

Я мечтал о том, чтобы на целое лето укрыться где-нибудь, где можно было бы работать, и размышлять, и бродить по велению настроения и муз; мечтал познакомиться с кем-то, кто мог, поднявшись к альпийскому леднику, увидеть в нем, как написал Байрон, «замерзший ураган». Меня, часто порицаемого поклонника всего зимнего, захватила мысль о так и не наставшем лете, в которое тебя согревают потрескивающий огонь, и до отказа набитая кладовая, и хорошие друзья.

Романтизировать такое можно, когда ты юн, эгоистичен и слеп к жестокой реальности того, что, пока ты счастлив, где-то в других местах люди лишаются пропитания, скотины, а может и жизни. Голод убивает слишком медленно, чтобы это можно было заметить, скользнув мимолетным взглядом.

И все же многие годы я был одержим идеей пересказать историю тех месяцев у Женевского озера в год без лета. Я уже обнаружил в себе умение, направив камеру на людей, заставлять их разыгрывать перед ней сценки. Это было еще в годы Скотти, когда я проводил все свободное время, дурачась со своим лучшим другом, — когда тебе двенадцать, плохих идей не существует. Последнее, что нас заботило, — насколько нелепыми получаются наши фильмы о сражениях шестиклассников с террористами, нацистами, инопланетянами и колли-оборотнями, ведь главное — это то, что мы их сняли.

А когда настало время снимать что-то настоящее, год без лета так меня и не отпустил. Я хотел возвратить его к жизни в первом моем фильме, с актерами и съемочной группой которого будут расплачиваться не комиксами или пиццей. Но до меня это уже успели сделать как минимум трое. Некоторые из их фильмов мне даже понравились. И все до одного я смотрел с мучительным осознанием того, что четвертый миру не нужен.

По крайней мере с Байроном. Или Мэри Шелли. Или Перси, или Клэр Клэрмонт, или доктором Полидори. Это не может быть исторический фильм. Уж точно — не очередная костюмная драма о девятнадцатом веке, снятая на приозерной вилле, плата за аренду которой сожрет львиную долю того бюджета, что я смогу наскрести.

Ну что ж, когда остальные варианты отпадают — снимай постапокалипсис. В «Ледяном доме» были пятерка друзей в начале ядерной зимы, съемный летний домик у озера и столько выживания, моральных дилемм, спасений, сексуальности и подступающих психозов, что их могло хватить на чью-нибудь рано оборвавшуюся жизнь.

Невероятно, но фильм работал. И не просто работал — с ним я попал на фестиваль «Санденс», а потом и в Канны. Он помог мне снять второй, а за ним и третий.

Он привел меня сюда, в другой приозерный домик, стоящий в восьми тысячах двухстах футах над уровнем моря, вместе с еще тремя — не больше — гостями по моему выбору.

Ведь, как мне суждено было узнать, в число поклонников «Ледяного дома» входил и Ропер Форсайт.

* * *

Несмотря на его мрачную атмосферу, то холодное, сырое лето у Женевского озера, породившее одно из самых известных чудовищ на свете, было для собравшихся там людей в основном счастливым. Они хорошо проводили время, наслаждались компанией друг друга и могли себе это позволить… потому что не знали, что их ждет.

Через восемь лет все трое мужчин были мертвы. Первым ушел покончивший с собой Полидори. Перси Шелли утонул, когда перевернулась его лодка. Лорда Байрона погубили хвори и лихорадка, усугубленные медицинским кровопусканием, делавшимся с помощью грязных инструментов. Для Клэр лето закончилось беременностью, заставившей Байрона задаться вопросом: «И это отродье мое?» Их дочь прожила всего пять лет. Что до Мэри Шелли — лишь последний из четырех ее детей от Перси выжил, а в будущем ее ожидала смерть от опухоли мозга. Клэр прожила дольше всех, но в конечном итоге начала презирать богемный дух свободной любви, под влиянием которого прошла ее юность. Он приносил счастье лишь мужчинам, да и их при этом извращал. Даже восхваляя Шелли и Байрона как двух величайших английских поэтов, Клэр называла их «чудовищами, полными лжи, низости, жестокости и предательства».

Что такого я находил в этих людях?

Возможно, впрочем, что я слишком высокого о себе мнения и прозрел только сейчас. Ведь все мы прекрасно знаем, что ждет нас в конце этого лета.