Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Теперь я знала, что это за камень: конгломерат, который некоторые считают разновидностью песчаника, хотя на самом деле это не так. Песок в нем иногда присутствует, но кроме него там есть еще и мелкие камушки, и гранулы известняка, и кварц, и другие минералы — осадки трехсотмиллионнолетней давности, перемешанные и склеенные глубоким временем.

Но как он может что-то помнить?

Особенно такое давнее. В те времена не было никаких каменщиков. Никто не высекал колонны и не воздвигал столбы. Тогда даже динозавров еще не было. Только болота и вулканы, и мелкие теплые моря, и суша, которая из космоса выглядела совершенно не так, как сейчас. Мои Скалистые горы? Они были сном о еще не воплотившемся будущем. Это был мир без людей, идеальный и чистый. И все же…

Он обладал воспоминаниями. Упрямыми залежами памяти.

Как я это поняла? Не знаю. Наверное, это было скорее не понимание, а чутье, игра ума вроде той, когда Эйнштейн вообразил, как верхом на луче света подлетает к часам и видит, что время идет в обратную сторону. Но он-то знал, как развить свою мысль, а вот я понятия не имела.

А если уж я понятия не имела, то вышедший из леса медведь — тем более.

Медведи тихо не ходят, но он все равно оказался на поляне раньше, чем я его заметила. Черный медведь, не такой охренительно жуткий, как, скажем, йеллоустонский гризли, но все равно пугающий. Если бы он стоял на задних лапах, а не на всех четырех, то мог бы оказаться одного роста с Аттилой.

Меня всегда предупреждали, что от медведей нельзя убегать, поэтому я замерла, и вскоре испуг сменился любопытством и даже восторгом. Главное, что я знала о черных медведях, — они не хотят иметь никаких дел с нами, едва покрытыми шерстью двуногими. Есть восьмидесятилетние старики, которые всю жизнь гуляли по этим горам и ни разу ни одного не встретили.

И тем не менее, пока я сидела, окаменев, на трухлявом стволе упавшего дерева, этот медведь прокосолапил мимо, словно я была всего лишь незначительным новшеством, заслуживавшим только того, чтобы взглянуть на меня, понюхать воздух и чуть раздраженно фыркнуть. Может, это было и его место тоже. Переключив внимание обратно на скалу, он принялся пыхтеть и сопеть. Он смотрел на нее, прохаживался на похожих на когтистые бейсбольные перчатки лапах и снова смотрел, и, о боже, Бьянка возненавидела бы меня навечно за то, что я это видела, а она — нет.

Отойдя футов на десять, медведь тяжело плюхнулся на задницу. Он уставился на скалу печальными карими глазами; я чувствовала его шерстяной лесной запах. Время от времени медведь постанывал, и, хотя я знала, что неправильно приписывать ему человеческое поведение, он все равно казался мне озадаченным. Как будто, несмотря на то что он не имел ни малейшего представления о колоннах и архитравах, эта скала тоже была для него загадкой, и медведь возвращался к ней снова и снова, чтобы сидеть рядом и гадать, как ему доскрестись до ответа.

Дважды он взглянул в мою сторону. Ты тоже, да? Ну мы с тобой и парочка. Он скулил — звук, больше подходящий озадаченной собаке, не понимающей, куда подевался мячик.

Когда упала птица, медведь был точно так же озадачен, как и я.

Птица тоже была большой и черной — то ли ворона, то ли ворон; она косой рассекала небо, прежде чем нырнуть в прогал между вершинами сосен, сложить крылья и без колебаний рухнуть на вершину скалы. Она упала с мягким шлепком, подняв облако перьев, отскочила и, обмякнув, свалилась на землю.

И эта птица была лишь первой.

Они собирались в небе над нами, слетаясь со всех концов света, и даже с земли мне было видно, что все они разные. «Одного полета птицы любят стаями водиться»? Что ж, мама, вот и еще одно из твоих высказываний, оказавшееся совершенной неправдой — как и то, что никакие чудовища меня никогда не поймают. Большие и маленькие, черные во́роны и белые чайки. Когда они посыпались из туч, я разглядела кардиналов и голубых соек, чьего-то ярко-зеленого попугайчика, крошечных бурых крапивников и толстых куропаток, красноголовых грифов-индеек и еще множество тех, чьих названий я не знала, — настоящие Объединенные Нации птиц, желающих одного.

Самоуничтожения.

Птицы обрушились, как обрушивается град — сначала несколько, и каждый удар был отдельным событием, потом звуки начали накладываться друг на друга, все ускоряясь, и наконец слились в непрерывный поток шлепков мяса о камень. Разбитые тела рикошетили и, вращаясь, падали на землю или прилипали к покрывшей скалу смеси крови и дерьма, а следом за ними медленно опускался разноцветный снегопад из перьев.

Погибло, должно быть, пятьдесят птиц, прежде чем я опомнилась от шока и соскочила с бревна, чтобы убраться из зоны поражения брызгами под прикрытие деревьев. И сделала это как раз вовремя — за несколько секунд до того, как лопнул, оросив землю кровью, гусь. Даже медведь испугался, и ему хватило ума смотаться раньше меня — он перекатился на четыре лапы и неуклюжим галопом умчался в сосны.