Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Невозможно вспоминать подобное место таким, каким оно было раньше, вспоминать людей, с гордостью называвших его домом, и не представлять, что они подумали бы о нем сейчас. Позволили бы они своим домам ветшать с такой беспомощной апатией? Сидели бы они, сложа руки и наблюдая, как поля зарастают сорняками? Разъезжали бы они на двух, трех, четырех колесах, пока холмы не покрылись бы рытвинами и шрамами? Нет, только не те люди, которых я помнил.

Из-за этого я чувствовал себя стариком — не телом, но душой, — таким стариком, которым никому не хочется стать. Таким стариком, который в большом городе вопит, чтобы детишки проваливали с газона, но в моем случае это было не просто раздражение, а презрение. Эти люди причиняли настоящий вред. Они растоптали память и традиции, испортили слишком многое из того, что я видел в этом месте хорошего, а один из них — я не мог об этом забыть — похитил мою сестру.

Кто они — те, кто теперь здесь живет, спрашивал я себя. Не могли же они все заявиться откуда-то еще. Большинство наверняка выросли здесь, и никуда не уезжали, и это делало их безразличие еще более непростительным.

Хуже всего оказалась западная часть округа, где раньше добывали уголь. Подземные месторождения иссякли еще во времена нашего детства, и хотя впервые я услышал термин «добыча открытым способом» именно тогда, я не знал о том, что за ним кроется — ни о самом процессе, ни о его последствиях.

Но теперь это было очевидно: залегавший у поверхности уголь тоже кончился, и остались лишь безмолвные пустоши, тянущиеся до самого горизонта бесплодные раны в оспинах земляных бугров, и такая кислая почва, что на ней ничто не желало расти.

Сколько бы ни старался Лесовик напомнить семенам, как это делается.

В такое настроение не стоило впадать перед поездкой в магазин. Внутри я не стал снимать солнечные очки; я поступал так же, следя за заключенными на тюремном дворе в облачные дни, и по той же самой причине: это была броня, защищавшая и меня, и их самих, ведь когда ты встречаешься взглядом с некоторыми людьми и они понимают, что ты думаешь о них, об их жизненном выборе и о том, от чего они отказались, ничего хорошего из этого выйти не может.

Магазин оказался забит утренними субботними покупателями, и симптомы болезни были очевидны. «Я слышала, эти торговцы метамфетамином, из-за которых тут такой бардак, церемониться не любят», — сказала миссис Тепович, и, уж если на то пошло, сам метамфетамин тоже не церемонился. Признаки зависимости были мне знакомы — кое у кого из заключенных они еще сохранялись, когда их переводили в нашу тюрьму из местных каталажек, — и, хотя ими щеголял не каждый посетитель магазина, таких более чем хватало, чтобы я испугался, что дальше здесь дела пойдут только хуже. Здоровой части наполовину пораженного проказой тела надеяться особенно не на что.

Самые тяжелые случаи явно сидели на мете уже много лет, их лица покрылись струпьями, а кости истончились. Из-за похожих на крошащийся гравий зубов казалось, будто они пили коктейли с серной кислотой, и теперь она разъедает их изнутри. Остальных, дерганых и настороженных, как крысы, ожидало такое же будущее. Все, что им нужно было знать о завтрашнем дне, было написано на коже их соседей.

У этого обнаружился неожиданный уравнительный эффект.

Насколько я помнил из детства, мужчины здесь почти всегда умирали раньше, зачастую намного раньше. Они могли десятилетиями оставаться здоровыми, выносливыми, точно пустынные стервятники, а потом их что-нибудь нагоняло, и они падали как подкошенные. Они спускались в шахты и выходили оттуда с черными пятнами на легких, или медленно ломали себе спины, ежедневно работая от рассвета до заката, или десять лет упрямо игнорировали какой-нибудь пустяковый симптом, пока не делалось слишком поздно. А вот женщины становились крепкими, как дубленая кожа, и продолжали жить без них. На это всегда можно было рассчитывать.

Но не теперь.

Теперь в гонке к могиле фаворитов не было.

* * *

Вернувшись в дом, я обнаружил, что у нас гость; это стало сюрпризом, потому что машины на подъездной дорожке не было. Когда я вошел в кухонную дверь, Джина из-за его плеча бросила на меня взгляд — словно подрезанный у моей бывшей, — отчетливо говоривший: «И где же ты был все это время?». На столике перед ними стояли пустые чашки из-под кофе, и, судя по лицу Джины, ее терпение уже минут двадцать как достигло предела.

Я не помнил этого мужчину, но, как бы его ни звали, он почти наверняка не мог похвастаться такой буйной черной бородой, впалыми щеками и огромным пузом, когда мы были детьми.

— Помнишь Рэя Синклера? — сказала Джина, потом ткнула пальцем в дверь, и на меня нахлынули воспоминания: внучатый племянник миссис Тепович. Он приходил поиграть с нами в те редкие дни, когда его не заваливали делами, и был отличным проводником по лесу — знал, где росли самые спелые дикие ягоды и где расширялись ручьи, образуя укромные омуты для купания. Мы пожали друг другу руки — я словно пытался стиснуть бейсбольную перчатку.