Непорочные в ликовании

Вдоль забора трусил мальчишка худой лет двенадцати — руки в карманах, — озабоченно бубнивший под нос то ли песню, то ли стих, то ли что-то столь же еще несуразное.

— А белочку видел? — хрипло сказал Иванов, возникнув вдруг на пути у опешившего мальчишки.

Тот оглянулся. А сзади был Гальперин.

— Какую белочку? — спрашивал мальчишка.

— Белочка прыг-скок — прямо мальчику в носок, — пояснил Гальперин с гадкой своею улыбкой. — Хочешь белочку в носок? Или куда хочешь? В карман? Будешь в кармане носить?..

— Там вот, в машине белочка, — говорил Иванов. — На дороге машина, а в машине белочка. Сама вся серая, а хвостик у нее рыжий.

— Или наоборот, — Гальперин говорил, приближаясь. — Вся рыжая, а хвостик серенький. А дядя просто забыл, — хохотнул еще он. — Дядя добрый, но он все забывает.

— А знаешь, что белочки едят? Небось, не знаешь, — Иванов говорил. — Хочешь, скажу?

— Орешки да семечки, — отвечал вместо мальчишки или самого Иванова Гальперин. — Прямо с ладошки берет. Лапками берет и в ротик тащит. А еще на деревьях на зиму грибы сушит.

— Ты ведь любишь белочек? — говорил Иванов.

— И птичек, — говорил Гальперин.

— И вообще зверюшек, — говорил Иванов.

— И букашек, — говорил Гальперин.

Мальчишка рванулся, хотел по кирпичу вверх и в сторону убежать, но Гальперин толкнул, и Иванов подхватил падающего мальчишку. Тот в ужасе вцепился зубами в руку Иванова, психолог тяжелой затрещиной левой руки отбросил от себя мальчишку и перехватил его поудобнее — за горло сзади. Другой рукой своею суровой мальчишке рот зажимал, раздирая и сокрушая неокрепшие подростковые десны. Мальчишка визжал, ногами сучил, воздух носом хватал отчаянно, но все было тщетно. Гальперин отвернулся. Не видел, но все слышал. Ибо рядом стоял. Потом был еще звук, и был запах, услышал и почувствовал Гальперин. Иванов опустил тело мальчишки на кирпичи.

— Вот черт!.. — Гальперин говорил с гримасой брезгливою, глядя на мальчишку. — Все-таки обделался, сопляк. Я так и думал.

— А ты зачем сказал, что я все забываю? — сказал Иванов, утирая руки в мальчишеских слюнях и крови платком, из кармана пальто его черного вынутым.

Гальперин поежился зябко.

— А что, — говорил он, — если бы мы цель такую поставили, мы с тобой могли бы даже фольклор обогатить. Как думаешь?

— Шел бы ты с твоим фольклором вместе! — говорил Иванов по обыкновению своему грубо.

7

Кто соорудил город сей — город страха и негодования — для позора и унижения его обитателей? Кто город сей нарек, кто его выпестовал, кто его возненавидел, кто был им погублен? Кто сам погубил тысячи душ и свою собственную, в первую очередь, во время битья свай, при закладке фундаментов, при строительстве его дворцов и рытье его каналов? Царь или князь или иной сильный, дерзкий и безобразный мира сего? Кто населил его народом — аристократами, конторщиками, торговцами, балеринами, учителями, телеграфистами, офицерами и обывателями?

История сего города туманна, хоть и много написано о ней, да вот можно ли верить тому, можно ли верить всем суетливым писакам с их обморочными летописями? И даже если кто-то с душою чистой и помыслом трепетным вознамерится сотворить историю такую, что найдет он в архивах, что почерпнет он в преданиях старины замшелой и неочевидной? Одно лишь злато сусальное пустого и корыстного сочинительства найдет он. Одно лишь дерьмо заповедное мифологии уличной, бульварной, площадной и подзаборной отыщет он. Одни лишь анекдоты да сплетни, одни лишь любовные истории, одни лишь бредни газетчиков. Лирика города сего обитает на чердаках, в подвалах да канавах, драма — в пустых разглагольствованиях толп человеческих, эпос — в кочегарках да подворотнях.

История написана и узаконена, и утверждена, да только не верьте ей и не внемлите, ни слухом уха, ни единой клеточкой тела, ни единой крупинкой памяти не верьте. Лучше уж вовсе глаза зажмурить и душу замкнуть, а если станут говорить: вот суть, вот смысл истории нашей, так уж презреть все эти лживые рассуждения и их фальшивых носителей, лучше отстраниться в самозабвение и безразличие, и пусть говорят, что хотят!..

Была война, невиданная и ужасная, и камня на камне не осталось в городе, потом годы прошли, война забылась, и даже старики забыли о войне той, да и самих их не стало, стариков помнящих. И вот отстроили город вновь, и сказали новые люди: таким и был всегда город сей, а если на фотографиях он другой, так врут фотографии, фотографии всегда врут, надо фотографии поправить, чтоб говорили правду… И поправили фотографии так, чтобы стали они говорить правду, и стала ретушь правдой людей. Картинка стала править миром, картинка сама стала миром, говорили теперь люди, верили теперь люди.