Непостижимая Шанель

И вновь, благодаря книгам из ее библиотеки, мы можем с точностью определить, когда началось это странное противостояние. На экземпляре «Закрыто ночью» есть дарственная надпись Поля Морана: «Коко Шанель, берущейся за безнадежные дела», и дата — 1923 год. Именно тогда ее разногласия с Реверди стали нарастать. Между тем она любила его, и он ее тоже, но она постоянно наталкивалась на его глубинное недовольство, как бы на отвращение к жизни и порожденным ею подлостям. Эти навязчивые идеи казались ей совершенно необъяснимыми, ведь они явились результатом пережитого им литературного кризиса, о котором она ничего не знала.

Считается, что в основе мучительного отхода Реверди лежали только его поиски Бога. Рассуждать подобным образом — значит не знать того, что Реверди был одинок задолго до своего духовного преображения. Его требования в области литературы были предлогом для одиночества в той же мере, как и его религиозные поиски. В его сознании они едва ли различались, ибо в равной мере повлекли за собой надлом. В то время когда Габриэль упорно старалась удержать его, он уже был один, один между ней и Анриеттой, один с несколькими оставшимися у него друзьями. Но он сумел оттолкнуть от себя самых верных из них своей гневливостью, своей крестьянской резкостью, напоминавшей Шанель, и, хуже того, крестьянской непримиримостью, которую порой было трудно переносить. Так было с сюрреалистами… Со времен его юности и кипучего энтузиазма — «никогда еще воздух не был насыщен столь пьянящими ароматами: никогда еще такая беззаботность и вера не сопровождали нас в движении к неизвестному», — со времен появления кубистов ничто так не привлекало Реверди, как художественные поиски поэтов, сгруппировавшихся вокруг Бретона. И судя по всему, между ними и Реверди не было серьезных разногласий. Их манифесты свидетельствовали об этом со всей очевидностью. Но внезапно что-то разрушило чары. Он перестал верить в их методы. Бред, галлюцинации, фантастические видения… Все это гримасы! Он доказывал Бретону необходимость рассматривать поэтическое творчество как хладнокровный поиск повседневной реальности. Следовало сохранять ясный, трезвый ум, противостоять излишествам и не допускать беспорядочности чувств. Бретон же заходил слишком далеко… Реверди повторял, что он не собирается ни играть в светские игры, ни следовать какой-либо литературной стратегии. Хорошо еще, что он не пускал в ход Бога, словно пощечину. Сюрреалисты — не заявляя, однако, о несогласии с ним — оставили Реверди на принадлежащем ему месте, «на равном расстоянии от проклятия и славы», и то, что их объединяло, стало быстро разрушаться. Разногласия, расхождения множились. Его одиночество обострялось.

Оставались Пикассо, Лоране, Брак и Хуан Грис. Но как надолго? Габриэль продолжала видеться с Грисом, тогда как Реверди избегал его. И здесь тоже разлад, постепенно усугублявшийся, объяснить его было нелегко. Они всегда, с самого начала существования кубизма, уделяли одинаковое внимание одним и тем же вещам и всегда противостояли обманщикам и подстрекателям… Хуан Грис, художник, к которому Реверди ощущал особую близость, настоящий, верный друг, и теперь Реверди был сердит на него… За что? Неясно. За то, что тот увлекся оперой, театром? В этом и была причина их ссоры? Хуан Грис, чистый и непорочный, позволил Дягилеву увлечь себя и впутался в полусветские затеи. Габриэль вступилась за него. Хуан Грис сделал декорации для спектакля, организованного в честь трехсотлетия Версаля. Что в этом дурного? То, что затем последовали ужин при свечах, иллюминации, фейерверк? К подобным вещам Грис относился столь же сурово, как и сам Реверди. Действительно, между 1921 и 1924 годами он несколько раз ездил в Монте-Карло писать портреты, создавать костюмы. Но какой закон он нарушил? Хуан Грис был без ума от танца. Разве это было преступлением? Как заметил Кокто, «над Монмартром и Монпарнасом тяготел диктат… Кодекс кубистов запрещал всякое путешествие с севера на юг, кроме как между площадью Аббатис и бульваром Распайя». Но Хуан Грис терпеть не мог Монте-Карло. Разве это не было смягчающим обстоятельством? «Я ненавижу эти места, нечто вроде всемирной выставки, где видишь только плохую архитектуру, дурацкие морды и деляг».

Мир балета предстал перед ним в самом непривлекательном свете: «Я часто бываю, это верно, с Дягилевым, Ларионовым и танцовщиками, но все они русские, то есть чокнутые». И в каждом письме он повторял одно и то же: «Мне не терпится скорее покинуть эту сумасшедшую среду, вызывающую раздражение», «Монте-Карло скучен, как санаторий», «Атмосфера казино мне глубоко отвратительна…», «Я все больше и больше ненавижу это место…», «Я спешу покинуть эту среду, которая меня раздражает. Что за адская жизнь в театре». То же самое сказал бы и Реверди. Тогда за что же было сердиться на Гриса? Но дело обстояло именно так: Реверди практически порвал с Хуаном Грисом.