Непостижимая Шанель

Так большинство из тех, с кем он начинал, без кого в первое время своего пребывания на Монмартре не мог обойтись, стали для него чужими. Кроме одного, поэта и немножко астролога, то одетого как подручный мясника, то облаченного во фрак и с моноклем, — Макса Жакоба. Своим религиозным обращением он был обязан именно Максу.

В то время когда Реверди отличала еще жажда жизни, он без особого интереса слушал то, что казалось ему шуточками неисправимого болтуна, — рассказ о нескольких видениях Макса: сперва в 1909-м, потом в 1914 году. Появление на стенах Бато-Лавуара человека, «об элегантности которого ничто на земле не может дать представления… Христос в светло-желтом шелковом одеянии с голубой отделкой…», Христос, появляющийся между эмалированным умывальником и матрасом, лежавшим на четырех кирпичах, Христос в комнате, где добрый Макс — в тот день он ничего не ждал, у него безумно мерзли ноги, и он отчаянно искал тапочки, — внезапно поднявшись, оказался лицом к лицу с… В следующий раз это случилось в кинематографе, в разгар сеанса. Заполонив собой весь экран, появился некто в желтой одежде, опять он, Христос, но на сей раз, к великому удивлению Макса, укрывая своим широким плащом многочисленных детей консьержки! Наконец, однажды во время мессы в Сакре-Кер Пресвятая Дева вдруг сказала ему. «До чего ж ты уродлив, мой бедный Макс!» А разгневанный Макс ответил: «Не так уж, милая Богородица!» — и покинул церковь в полном смятении, расталкивая верующих и получив нагоняй от церковного сторожа.

Реверди также довелось выслушать подробный рассказ о крещении Макса, потом о его первом причастии с Пикассо в роли крестного отца, Пабло Пикассо, благоговейно сосредоточенного, но все же балагурящего, ибо он во что бы то ни стало хотел, чтобы его крестник был назван Фиакром. В конце концов Макс Жакоб при крещении 18 февраля 1915 года получил имя Сиприен — Киприан святейшей Троицы фигурировал среди семи имен, полученных Пикассо в день крестин. И поскольку у Реверди, заинтригованного рассказом, возникло сильное желание вникнуть в происшедшее и понять, поскольку он приставал к Максу с вопросами, тот, готовый на любые фокусы, лишь бы обратить приятелей в веру, поведал Реверди о страстях Христовых, сопроводив свое повествование мимикой и жестами. Монолог был произнесен языком простым, но он был так мечтателен и исполнен так талантливо, что Реверди, отличавшийся крайней впечатлительностью, расплакался.

Так все и началось.

Когда Реверди решил креститься, он захотел, чтобы его крестным был именно Макс Жакоб.

Между тем очень скоро между ними начались разногласия.

За расхождениями литературными, отдалившими Реверди от сюрреалистов, последовал разлад духовный, отдалявший его от верующих. Как это должно было кончиться? Габриэль делала все от нее зависящее, чтобы победить изолированность, в которую замыкался Реверди. Она очень хорошо знала Макса Жакоба, невероятно ее забавлявшего. Он советовался с ней, выбирая себе рубашки, составлял ей гороскопы, читал по линиям руки, рассказывал об изумительной прическе Христа, когда тот ему явился, и рекомендовал Коко ввести ее в моду. Наконец, он смешил ее до слез, рассказывая о том, как, потакая суевериям и объясняя, какие цвета приносят счастье, был произведен в консультанты у Пуаре и одновременно в духовные наставники принцессы Гики, у которой проводил каникулы. Эта дама, крайне набожная, была не кто иная, как красавица Лиана де Пужи, ставшая принцессой благодаря замужеству.

Габриэль познакомилась с Максом Жакобом у Миси несколько лет назад. И день был особенный… Именно тогда Макс представлял свое последнее открытие, вундеркинда четырнадцати лет Рэймона Радиге. В то время, несмотря на видения, на приступы набожности, на то, что раскаявшимся полуночником он прибегал к первой мессе в Сакре-Кер, Макс Жакоб был человеком крайне общительным, переживавшим салонный период. Однажды, когда он, парадно разодетый — фрак, шапокляк, монокль, белый шарф и трость с набалдашником, — направлялся в Оперу, чтобы аплодировать декорациям своего друга Пикассо, его сбила машина на площади Пигаль. И тогда Габриэль и Мари Лорансен бросились к нему на помощь, сменяя друг друга у его кровати.

Общие воспоминания объясняют желание Габриэль, во время ее связи с Реверди, пригласить к себе их общего друга.

Но Макса никогда у нее не видели. Макс Жакоб боялся Реверди, которого благочестие Макса выводило из себя. «Я не могу выносить презрительного отношения к подлинным ценностям и трескотню», — говорил Реверди. Макс в свою очередь бежал взора своего цензора и «его леденящих нагоняев». Даже верной супруге в ее монмартрском уединении доставалось от Макса: «Ах! До чего же они наводят на меня тоску, он и его жена! Как он себя принимает всерьез! Это грех из грехов…»