Непостижимая Шанель

Помогал ли ей Дюллен? Есть все основания верить этому, кроме того, требовательный директор «Ателье» вместе с Кокто дал ей возможность попытать удачу. Дюллен, особенно опекавший ее, поспевал повсюду. Но он не поставил свое имя в качестве постановщика, ибо не хотел дважды и в разном качестве значиться на афише.

Превосходные исполнители скрадывали определенную бедность текста. Греческая актриса, Геника Атаназиу, была Антигоной с коротко стриженными волосами, выщипанными бровями, две мефистофельские черточки, нарисованные карандашом, перечеркивали ей лоб, глаза были сильно обведены черным и растянуты к вискам. Из грубой шерстяной, наспех сотканной накидки выступала голая шея, словно готовая к плахе. Уже сам костюм делал из нее готовую жертву… Пьяный от ярости и поглупевший от власти бывший любовник Кариатис и спутник Габриэль на скандальном спектакле «Русских балетов», Шарль Дюллен в роли Креонта создал образ тирана, надолго повлияв на традицию исполнения. Реденькая бороденка, длинный нос, лоб, стянутый золотым обручем грубой работы — без сомнения, первое украшение, созданное Шанель, — старик, кутающий свои худые плечи в хламиду землистого цвета, царь, глухой к угрозам прорицателя. Антонен Арто, любовник Геники Атаназиу, в роли Тиресия не говорил, а кричал, ошеломляя публику.

По случаю спектакля самые известные фотографы, лучшие рисовальщики осаждали кулисы «Ателье». Именно так Мэн Рей сделал удивительный портрет Геники Атаназиу, а Жорж Лепап получил заказ на серию рисунков от господина Кроуниншильда[84].

Французское издание «Вог», пользовавшееся тогда большим авторитетом в мире искусства, напечатало их в феврале 1923 года с крайне осторожным комментарием. Были упомянуты Софокл, Кокто и Дюллен. Имена Пикассо, как, впрочем, и Онеггера, а уж тем более Антонена Арто названы не были. Напротив, костюмы Шанель были описаны в самых лестных выражениях: «…шерстяные платья нейтральных тонов производят впечатление подлинных античных одеяний, найденных недавно». И вновь по поводу костюмов: «…замечательная реконструкция архаики, сделанная умно и умело». Похвала, превосходившая все, на что Габриэль могла надеяться.

Следует отметить, что в 1922 году Габриэль приобрела мраморную древнегреческую статую редкого качества. Статуя заняла почетное место в ее гостиной. Тогда же в ее коллекции появилось несколько драпировок на античный манер, но это было явление временное, хотя и достаточно необычное, чтобы привлечь к себе внимание Кокто. Он сделал несколько прекрасных рисунков.

Шанель не колеблясь всегда переносила в профессиональную сферу находки, сделанные ею в личной жизни. Так, Древняя Греция, которую она только что для себя открыла, внезапно вошла в ее жизнь. Если бы ей не довелось пережить подобный опыт, вероятно, она была бы чуточку другой.

* * *

За «Антигоной» последовал «Голубой экспресс». Она ушла от Дюллена к Дягилеву, от Фив к Лазурному берегу, оставив кровавый мир трагедии ради мира, полного фантазий, мира оперетты, где герои назывались не Эвридиками, Исменами или Гемонами, а Перлузами и Красавчиками.

В течение четырнадцати лет, с 1923 по 1937 год, после «Голубого экспресса», «Орфея», «Царя Эдипа», «Рыцарей круглого стола» цикл произведений Кокто продолжался — он представлял своих героев в костюмах Шанель. А Габриэль? Если учесть, как уклончиво она всегда говорила о своей работе в театре с 1926 года — из нее приходилось упорно чуть ли не вытягивать названия спектаклей, в создании которых она принимала участие, — невольно возникает мысль, что Шинель довольно быстро стала ограничиваться тем, что выполняла свою работу как добросовестный ремесленник, при этом с несомненными оговорками. Казался ли ей подозрительным блеск Кокто? Что она испытывала по отношению к нему? Уже раздражение? Упрекала ли она его в том, что у него слишком много обаяния и что он — не Реверди?

«Мне очень быстро надоел его античный базар», — заявляла она многие годы спустя.

Охладеть к Кокто — значило отречься от мира превращений, пленившего ее поначалу, от мира пурпурных драпировок, крылатых персонажей, от роскошных статуй и растений, говорящих зверей и ангелов в водяных одеждах, вошедших с Кокто во французскую драматургию. Если вспомнить о пылкой дружбе, которую он питал к ней, если подумать, сколькими знакомствами и каким опытом она была ему обязана, то подобное поведение Шанель выглядит черной неблагодарностью. Габриэль разочаровывает… У Кокто сердце было добрее. Он, судя ее, в то же время сумел едва ли не лучше Колетт описать «ее вспышки гнева, злобные выходки, баснословные украшения, ее творчество, причуды, крайности, ее милые черты — юмор и великодушие, — составлявшие уникальную личность, привлекательную, манящую, отталкивающую, несдержанную… в общем, человечную».