Непостижимая Шанель

Жанна Деволь, как и мать, страдала астмой, которая с годами обострялась. Нас удивляет, что ее дочь Габриэль упорно стремилась сделать из матери больную туберкулезом, то и дело менявшую платки, испачканные кровью. Нет сомнений, что, приписывая Жанне Деволь тот же конец, что у дамы с камелиями, она считала, что облагораживает материнскую смерть. В ее понимании чахотка обладала бесспорными достоинствами: она производила впечатление, значит, это было хорошо. «Заставить рыдать белугой» — такова одна из главных пружин повествовательной манеры Шанель.

Чтобы выздороветь, Жанне следовало отказаться от поездок с Альбером и остаться в Курпьере, наслаждаясь деревенскими запахами и пением птиц. Свежий воздух пошел бы ей на пользу. Но отсутствие мужа было для Жанны источником такой тревоги и такого раздражения, что она не могла на это решиться. Зачем бросать работу? Дети находились теперь в надежных руках. Она оставила их под присмотром своей многочисленной родни.

И вот Жанна, несмотря на подозрения и ссоры, выбиваясь из сил, отправилась вслед за Альбером. Какое значение имела ее болезнь! Для нее важнее было не вылечиться, а никогда не расставаться с мужем.

Душевный покой оставил ее навсегда.

Так велик был ее страх уехать от него хоть ненадолго, что она не рисковала покинуть дом даже на время родов. Так, в 1889 году, во время ярмарки в Гере, она родила сына. Снова она жила в меблированной комнате и снова в деревенской забегаловке. Как и Жюлия, в кабачке, и родился Люсьен.

В это время Габриэль проводила в Курпьере лучшие годы жадного на радости детства.

Ей было шесть лет, когда однажды мать вернулась из Гере с маленьким братиком. Но он ей был неинтересен. Антуанетта тоже была не в счет, она только начинала ходить. Тогда как Жюлия была всего на год ее старше[3], а Альфонс — чуть младше…

Втроем они составляли прекрасную компанию, и жизнь в Курпьере превращалась в постоянный праздник.

Как сумасшедшие, дети носились по окрестностям, помогали доброму дяде Огюстену по хозяйству — управлялись с тачкой, поливали, корчевали, вместе ходили в школу. Все это порождало в сознании веселого и шаловливого ребенка ощущение неизведанного прежде счастья. В Курпьере Габриэль вела жизнь маленькой провинциалки, освободившейся от материнских окриков, избавившейся от атмосферы раздражения и подозрительности, до сих пор определявшей семейный климат.

Бедная Жанна… Наступил день, когда ей пришлось отказаться от метаний между Курпьером и залезшим в долги, непостоянным и грубым мужем, который, хоть и встречал ее тумаками, был вынужден делать ей детей, чтобы избавиться от нее. Возможно, в своей наивности Жанна верила, что любима! Возможно, она говорила себе, что Альбер пошел в отца, на самом же деле, в отличие от папаши, он не был горделивым производителем, а просто мстил ей.

В марте 1891 года Жанна вернулась в Курпьер. Она страшно изменилась. В мае в сопровождении одного из кузенов, почтенного Этьенна Деволя, и соседа, чесальщика пеньки, дядя Шардон отправился заявлять о рождении у него в доме ребенка. Еще один сын Жанны… Еще один мальчик, которого в честь деда назвали Огюстеном.

Ребенок родился слабеньким и все время кричал.

Отец, как обычно, был «в отъезде».

Через некоторое время малышу стало совсем плохо. Бедняжка умер, никто толком не знал отчего. Его отвезли на кладбище, и Жанна почти тут же заговорила об отъезде. Но в том, что она называла «долгом», ее семья, воспринимавшая происходящее более трезво, видела навязчивую идею, болезнь. «Какая болезнь?» — спрашивала Жанна. Для нее единственной болезнью было отсутствие Альбера.

Долгое время она металась между крайностями, между нежностью, ненавистью, яростной ревностью, то заговаривала о разводе, то решала больше не расставаться с Альбером, то, поняв, что он был причиной того, что она навсегда потеряла здоровье, впадала в отчаяние и замолкала.

Габриэль было чуть больше тридцати, когда она сделала подруге юности следующее признание: «Мои родные были людьми обыкновенными, обуреваемыми обыкновенными страстями». В восемьдесят с лишним лет подруга тех давних тяжких времен все еще вспоминала, каким тоном были сказаны эти слова. Бесспорно, правдивым… Но можем ли мы утверждать, что Габриэль имела в виду свою мать? Ибо, в сущности, разве всепоглощающая страсть Жанны была так уж обыкновенна? Родись она в другом обществе, ее считали бы героиней, и именно чрезмерное супружеское рвение обеспечило бы ей бессмертие. Народ не ошибается в своих чувствах, и не сразу он прозвал Безумной ту, другую Жанну, королеву Кастильскую, вдову и узницу. Она была привязана к своему красавцу супругу, словно распятая к кресту, и отказывалась расстаться даже с его трупом. Тогда заговорили о безумии, и Карл Пятый заточил мать на долгие годы, которые ей еще предстояло прожить.

До конца жизни Жанна Деволь, беременная, обманутая, сходившая с ума от любви, переживала одну и ту же пытку: оставить Альбера в покое и потерять его или навязать ему свое присутствие и умереть, надорвавшись.

Смерть пришла к ней.