Непостижимая Шанель

Габриэль всегда хотела покончить с той жалкой ролью, на которую обрекли ее легкомысленные офицеры и разочаровавшиеся спортсмены. И вот она встретила человека, относящегося к ней с нежностью, доверием, уважением. Начиналась новая жизнь? По-настоящему?

У Кейпела были бесчисленные любовницы. Он их бросил. Они пытались вернуть его. Он решил ими пренебречь. Было ли это доказательством прочной любви? Питая надежды, Габриэль задавалась постоянными вопросами. Могла ли она довериться Кейпелу? Ведь его вкусы почти совпадали с вкусами Бальсана. Спортсмен… Как и прежде, снова в ее жизни спортсмены. Но Артур был не только спортсменом. Это был человек до всего любопытный, интересовавшийся политикой, историей, читавший массу странных книг. Произведения социалиста Прудона «О федеративном принципе», чудаковатого эрудита Фабра д’Оливе «История рода человеческого», святого ясновидца Ива Альвейдрского «Миссия государей» были его настольными книгами. В его библиотеке вперемешку стояли Ницше, Вольтер, отцы церкви, «Политические опыты» Герберта Спенсера и «Мемуары» Сюлли, которые он всеми силами хотел заставить Габриэль прочесть. Она открывала для себя, что можно быть одновременно чемпионом по поло и страстным книголюбом. Сколько сюрпризов!..

И тогда Габриэль оказалась в одной из тех ситуаций, которые умеет подстраивать жизнь. Шанель вынуждена была признать, что, когда она влюблена, работа привлекает ее меньше, чем когда ей некого любить. Она узнавала на опыте, что такое счастье, и, к своему удивлению, понимала, что это состояние самодостаточное.

Тем не менее нужно было продолжать заниматься делом.

Она постаралась убедить Люсьенну вернуться, и ей это удалось, хотя и ненадолго.

Успокоившись, Габриэль какое-то время пребывала в нерешительности: то ее охватывало безумное желание никогда не выходить из дома, чтобы любимому не приходилось ее ждать. Затем наступала бурная реакция: она не хотела обрекать себя на заточение. Вслед за тем приходил черед столь же бурных угрызений совести. Тогда, не выходя из дома Боя, она мечтала жить только для него. Но это была не жизнь… Что же делать?

Кабаре перестало ее интересовать. Но стоило подругам Боя в ее присутствии рассказать о своих визитах к Айседоре Дункан, как Габриэль вновь воспылала страстью к сцене.

Красавиц в студию Дункан влекло одно лишь любопытство. Они надеялись, что та, которая посредством танца проповедовала свободу чувств, откроет им некие тайны. Габриэль искала другого. Ритмика была в моде. Она становилась не просто методом танцевального искусства, но системой воспитания, и люди всех возрастов отправлялись, словно на богомолье, в институт, только что открытый в Дрездене мастером этого жанра Жаком Далькрозом. Габриэль захотелось научиться танцевать. Узнав о ее желании, Артур Кейпел одобрил ее.

Что плохого в том, если, помимо шляп, его подруга займется еще и танцем? Почему бы не попробовать? Он ничего так не боялся, как праздных женщин. Между тем именно они привели Габриэль на авеню Вилье.

Айседора жила в фаланстере, в окружении весельчаков и забавников, артистов всякого рода. Она принимала, прикрыв обнаженную грудь пеплумом. Очень худой молодой человек, с бородой как у фавна, находился при ней неотлучно. Подавали смеси алкогольных напитков с совершенно необычным вкусом. Вокруг смеялись, болтали, развлекались, Габриэль слушала. Наконец наступил долгожданный момент, и Айседора объявила, что будет импровизировать. Она устремилась вверх, взметнув руки, словно все боги Олимпа находились под застекленной крышей. Ее позы были убедительны. О бедности аксессуаров — гирлянде роз из мятой бумаги — сразу забывалось.

Внезапно молодой бородач одним прыжком оказался в центре зала. Под воздействием танца и алкоголя Кеес Ван Донген повел себя как сатир. Он схватил обеими руками ягодицы великой жрицы, что, казалось, ничуть ее не оскорбило.

Айседора закончила импровизацию, продолжая обращать к потолку красивейшие жесты.

В художественных кругах, хотя бы из презрения к условностям, танцам Айседоры громко аплодировали. Габриэль же была совершенно не готова к подобному неистовству, не могло ей в этом помочь и грубоватое веселье кафешантана. Она была приучена только к фривольностям. У Айседоры же она столкнулась с вольностью. И сочла, что подобная несдержанность — дурного тона. Шанель уважала условности? И насколько! Можно ли было ждать другого от воспитанницы монахинь? От дамы полусвета? А она ведь была и тем и другим.

В последние годы жизни у нее, казалось, не осталось никаких воспоминаний о посещении Дункан, но, когда, рассказывая об Айседоре, она говорила: «Я всегда видела ее под хмельком. Это была муза супрефектуры», чувствовалось, что в эту оценку Шанель вкладывала испытанные когда-то неловкость и недоумение.