Неправильный рыцарь (СИ)

Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, стоял над чернеющей в ночи тушей и бормотал нечто успокаивающе-невразумительное, какой-то ласковый бред: все, абсолютно все, что приходило ему в голову. Даже детские песенки: считалки, вопилки и дразнилки. Когда их запас иссяк, Эгберту пришлось пропеть и знаменитый военный марш, с которым его отряд ходил в атаку на злодеев-язычников, и несколько баллад о несчастных призраках, и даже парочку рождественских гимнов. Словом, абсолютно все, что подсказывала память. Остановился он лишь после того, как существо оглушительно чихнуло, потом с надрывом, очень тяжело вздохнуло и, наконец-то, смолкло.

«Бедняга… Хороший, ма-аленький… хорошая (тьфу, ты!)» Эгберт никак не мог определиться с полом существа и, на всякий случай, называл его и так, и эдак. Медленно зажглись три небольших рубиновых звездочки, и что-то очень влажное и липкое нежно коснулось щеки рыцаря. Издав странный звук — нечто среднее между хрюканьем и мурлыканьем — существо плюхнулось набок и засопело.

— Спи, друг, — улыбнулся Эгберт. — А я пойду, пожалуй.

Легко сказать! Слабо завязанный хворост рассыпался; веревки, при соприкосновении с землей, развязались, раскрутились и змеями скользнули в траву. Рыцарь вытер пот со лба, кое-как (практически, наощупь) сгреб остатки злосчастной вязанки и тихонько (дабы не разбудить его? ее?) направился к костру.

Когда Эгберт вновь ступил в световой круг, его ноздрей коснулся изумительный, превосходный, чудесный, потрясающий, неповторимый — словом, аппетитнейший аромат жареного мяса. «Наверно, так пахнет в раю», — простодушно подумал рыцарь и украдкой облизнулся.

А и впрямь — было, чем восторгаться. Хрустящие золотые кольца лука возлежали на овальном блюде, серебряном и очень массивном, поверх разложенных на нём ярких кружевных листьев салата. Сковорода больше не плевалась раскаленным жиром и не сдвигала набекрень тяжелую крышку, а тихо, по-змеиному, шипела на склонившегося к ней в три погибели отца Губерта. На что тот, однако, не обращал ни малейшего внимания.

Чуть поодаль, на гигантском пне, очевидно, не раз и не два служившему столом для местных обитателей, прелестная Люсинда расстилала кусок небеленого льна, старательно разглаживая лишние складки и складочки; расставляла серебряные тарелки и небольшие кубки. Их обрамлял узор из виноградных гроздьев, роль ягод в которых выполняли крупные, цвета первой листвы, бериллы.

«В эдакой-то глуши, а кубки-то, кубки! Хоть бы и самому королю на стол, ей-богу, не стыдно! Вот это да-а-а…», пронеслось в голове Эгберта.

Монах оторвал пристальный взгляд от шипящей, исходящей тихим негодованием, сковороды с очередной порцией мяса и улыбнулся подошедшему рыцарю.

— Принес? Ну, и молодец! Не торчи, как пень! Швыряй хворост, да и садись поближе.

И с наслаждением потянув носом божественный аромат, произнес:

— Уже почти готово. Я тут, сам видишь, живу в тишине и покое. Ну, почти в тишине, — тут же поправился старик и, с силой, потер нос. — Могу часами предаваться размышлениям. Вот и пришел к мысли, что безвкусная (то бишь постная) еда — превеликая мерзость перед Господом. Ну, сам посуди! Еда без соли, без сахара и без специй… Да разве ж это еда? Что может быть гаже?! Поглощая ее, испытываешь удовольствие лишь от сознания величия собственного духа. То есть — непременно и неукоснительно впадаешь в гордыню. Следовательно, постная (в моем разумении — плохая, очень плохая!) еда располагает ко греху. А кто не согласен, с тем я и поспорить могу. С глазу на глаз, — и он многозначительно посмотрел в сторону пещеры, где в глубине хранилась немалая коллекция оружия. — Не хочешь? По глазам вижу, что нет, а зря-а-а! — засмеялся монах.

И тут в световой круг вступила Мелинда. За ее широкой спиной, надежно укрытое тенью, неловко толкалось и переминалось с ноги на ногу какое-то существо. То ли из-за темноты, то ли из-за того, что оно ни секунды не стояло спокойно, то ли из-за прекрасных серых глаз под сурово нахмуренными бровями, сведенными к переносице, что в упор смотрели на Эгберта, только он никак (ну, ни-и-как!) не мог разглядеть таинственную зверюгу.

Красавица возмущенно фыркнула и, сжав кулаки, решительным шагом направилась к месту, где сидел рыцарь.

Завороженный Эгберт который раз за день мысленно приготовился к мученической смерти, жалея лишь о том, что произойдет она на голодный желудок. Он с замиранием сердца принюхался к одуряющему аромату жареной свинины (тот распространился уже по всей поляне) и сглотнул.