Неправильный рыцарь (СИ)

Старик с интересом наблюдал за развитием событий. Неизвестно что бы произошло в тот вечер. Какие страшные и кровавые события. Очень может быть — одним рыцарем и бароном на свете стало бы меньше. Но белокурая Люсинда (как и полагается настоящей героине рыцарского романа, обладающей хрупкостью, прелестью и должной мастью), с криком бросилась к сестре, обвила ее руками, как гибкая лиана могучую сосну и, привстав на цыпочки (она еле удерживалась, балансируя на кончиках пальцев), что-то быстро и горячо зашептала ей на ухо. Та недоверчиво хмыкнула. Между тем, Эгберт откровенно, в полное свое удовольствие, любовался ногами грозной красавицы, в свете костра отчетливо прорисованными под тонкой тканью.

Мелинда неспешно, очень внимательно оглядела взволнованного Эгберта и, будто нехотя, произнесла:

— Так уж и быть. Живи!

Старик хлопнул в ладоши и расхохотался.

— Ну, дети мои! Приступим к трапезе. Как там у поэта? «Пока частное в целое не влилось». Аминь!

К удивлению Эгберта, девушки не нуждались в долгих уговорах. Аппетит у обоих оказался просто зверский. Еду они поглощали безостановочно. Только Люсинда — не торопясь, с томной кошачьей грацией, кроша хлеб в соус, облизывая пальцы и при этом довольно жмурясь, словом, — всячески растягивая удовольствие. А Мелинда, напротив, — набрасывалась на еду, как изголодавшаяся львица на долгожданную добычу и, терзая мясо ослепительно-белыми, ровными — один в один — зубами, отрывала от него огромные куски и глотала их, не жуя. Лица у девушек раскраснелись, а пухлые губы блестели от масла.

Мысленному взору рыцаря предстала его невеста, жеманно и с видимым отвращением (а кто бы смог иначе?) пьющая уксус из длинного узенького бокала дымчатого желтого стекла. Сама такая же бледно-желтая и узенькая во всех частях тела, где надо и где не следовало бы — и его затошнило.

Прелестная Люсинда (она тем временем доела уже третью порцию) погладила себя по слегка вздувшемуся животу (нет, скорей — животику) и сладко простонала:

— О, ка-а-ак вку-усно… Дедушка, ты ге-ений! О-ооох…

И грустно добавила:

— Кажется, я объелась.

Ее сестра, не в силах оторваться от трапезы, мотнула головой в знак согласия.

— Так запей вином, — посоветовал старый монах и, трижды щелкнув пальцами, достал из воздуха пузатую оплетенную бутыль с тонким горлышком и, под одобрительные возгласы девушек до краев наполнил кубки.

Эгберт осторожно пригубил вино и был потрясен. Даже его чудесное появление из ничего и ниоткуда не обескуражило рыцаря так сильно, как воистину неземной вкус напитка. Густое, цвета запекшейся крови, с тонким, едва уловимым ароматом, это вино не посрамило бы и погреб самого короля (кстати сказать, прекрасно разбиравшегося в горячительных настойках, столетних медах, дорогих винах и прочих жидких субстанциях, радующих нутро и веселящих душу).

— Истинно говорю Тебе, Господи! — торжественно произнес монах, и кубок, зажатый в его грубоватой, мозолистой длани, казался младенческой игрушкой. — Не помутнения рассудка, но ради бодрости плоти и веселия духа вкушаем мы это вино. Аминь!

Еще дважды наполнялись кубки. А потом старый монах опять щелкнул пальцами — всего один раз — и оплетенная ивняком бутыль (вина в ней оставалось еще много — больше половины) исчезла так же загадочно, как и появилась. Просто растаяла в воздухе. Вот и все!

Перехватив грустный взгляд рыцаря, старик от души ему посочувствовал:

— Разделяю твою печаль, сын мой. Искренне и всецело. Но этим бо-ожественным напитком не принято упиваться — его вкушают. Иногда, по особому случаю. Как вот сейчас.

Легкие ночные ветерки, прохладные и юркие, трижды наперегонки облетели уютную полянку и унеслись в темноту. Где-то далеко, в лесной чащобе, послышалось хриплое «ку-ку, ку-ку-у… ку-ку-ку-ууу-ку-у…» Невидимая птица куковала как-то уж совсем неторопливо, если не сказать — вяло. Будто делилась накопившимися за день мыслями — и были они не слишком веселы и приятны.

— Странная она у вас какая-то, — пожал плечами рыцарь.

— Да не странная она, не странная! Просто надоели вы ей, аж до смерти. Вон как жалуется, душеньку свою изливает, выворачивает. Эх, бедолага-а… Ну, посуди сам! — предупреждая следующий вопрос рыцаря, сказал монах. — Одна кукушка на целый лес, а вас, бродячих да проезжих, разве сосчитаешь? И каждый с расспросами пристает: сколько ему жить осталось, а?

Она уж, бедная, осипла. Завела привычку мусором швыряться: авось, думает, не выдержит надоеда. Уйдет. Ага! Ка-ак же! Еще чего! Старая уже, а наивная. Замучили вы ее, затра… Ох, прости, сын мой! Едва не сорвалось! — вовремя спохватился монах. — В общем, никакого житья.

А тем временем, над импровизированным столом невесть откуда воровато возникла изящная чешуйчатая лапка. Местами ее покрывал толстый слой пуха, грязновато-желтого, как у цыпленка-переростка. Она пошевелила синими коготками и ненадолго застыла, будто раздумывая. Затем ухватила здоровенный кусище с тарелки Эгберта и, с довольным хихиканьем, уволокла в темноту.