Неправильный рыцарь (СИ)

— Одного из немногих, кто по воле судьбы и благороднейшего происхождения вынужден (о, ужас!) заключать свое тело в металлические одежды, обрекать себя на долгие и абсолютно бесплодные (то есть — ну, совершен-но никому не нужные) походы туда, где их не ждут; угождать даже неприятнейшим из дам, короче, — достойно претерпевать многочисленные и весьма изрядные тяготы. И Вы, Вы хотели оставить мир без этого досто-ойнейшего человека? Да-а? — в заключение блистательной речи, не посрамившей бы и наиболее искушенного в делах правозащитника, язвительно спросил Галахад.

— Ка-а-акие мы не-ежные… Подумаешь, припугнул маленько! Ну… перестарался немного. С кем не бывает! — потупившись, ворчливо оправдывался старый монах. — Да и немудрено ошибиться. На него и глянуть-то было страшно — одни отрепья чего стоят. Бродяга бродягой. Ходячий кошмар! Грязный, избитый; весь в синих пятнах да кровище. А уж воню-юу-учий… — На лице старца появилось страдальческое выражение. — Я едва богу душу не отдал, когда на него свалился. Ре-е-эдкостное амбре… И ты еще утверждаешь, что вот это — твой добрый друг и покровитель, и тэдэ, и тэпэ?!

— Утверждаю и клянусь! Да будут мне в том свидетелями борода самого Пророка и копыта его волшебного коня! — с достоинством произнес Галахад и, хитро прищурясь, с нескрываемым интересом спросил: — А Вы, сударь (простите, что величаю столь скупо убеленного сединами, уважаемого старца!), что — никогда не оказывались в подобной ситуации?

— Ни-ког-да! — оскорбленно отрезал монах.

— Как же скучна была ваша жизнь, о Аллах! — постным, набожным голосом произнес Галахад, и его большие влажные глаза насмешливо сверкнули.

…Наутро между бывшими господином и слугой, а ныне — добрыми друзьями (что сулило обоим массу неоспоримых преимуществ) состоялся весьма (о, весьма-а!) примечательный разговор. Но перед этим…

Эгберт сидел на бревне у входа в пещеру и хмуро разглядывал лежащую на траве сковороду. От вчерашнего роскошного, поистине герцогского (нет, королевского!) ужина осталось всего ничего. Двекрохотные (именно крохотные, потому что назвать их маленькими у Эгберта не поворачивался язык) отбивные. Они сиротливо жались к краю сковороды. Холодные, белые от застывшего жира и (ай-яй-яй, какая жа-алость!) на вид — ну, совершенно неаппетитные. Рыцарь ни за что не стал бы их есть. Ни за какие коврижки! Но (увы и ах!) ничего другого ему не предложили. Да, честно говоря, и предлагать-то было некому: кроме Галахада, задумчиво пасущегося неподалеку, поблизости не оказалось ни души.

Конь лениво жевал сочную, местами еще мокрую от росы, траву, время от времени поднимал голову, дабы величественно обозреть окрестности и встряхивал роскошной гривой. Под атласной черной шкурой играли тугие мускулы. Порой из груди Галахада вырывался вздох глубочайшего удовлетворения.

Эгберт угрюмо взглянул на вороного красавца.

— Хорошо Тебе. Опустил голову — и ешь на здоровье. А мне что делать? Есть-то мне что? Вот это? Это-о?! А ведь больше-то и нечего…

Он с отвращением проглотил кусок отбивной.

— Умные речи и слушать приятно, — степенно заметил конь, отрываясь от пучка клевера. — Давно уже надо Вам от мяса отказаться. И для пищеварения полезно: мясо — пища весьма и весьма нездоровая. Да.

Рыцарь вздрогнул, едва не поперхнулся и уронил недоеденный кусок. Стряхивая с нее прилипшие песчинки, травинки и комочки земли, он попросил:

— Не мог бы Ты пока… эм-мм… помолчать?

— С какой такой стати? — осведомился Галахад с видом оскорбленного достоинства.

— Прости, друг! Никак не могу к этому привыкнуть, — примиряюще сказал рыцарь. — Ты прям, как Валаамова ослица.

— Трудно лишь поначалу, сир! Лишь поначалу, — заметил Галахад. — К тому же, сравнение с этим ничтожным, низменным, неблагородным животным (хотя и женского пола), — тут его голос смягчился и потеплел, — считаю в высшей степени бестактным. А о своем здоровье могли бы и лучше позаботиться. Не мальчик, пора уже.

Эти слова окончательно смутили рыцаря и даже вогнали в краску. Он пробормотал себе под нос что-то неразборчивое. Что-то вроде: «надо же, такие речи… бессловесная тварь…»

— Не надо считать меня полным идиотом только потому, что я до сих пор молчал, — резонно заметил конь.

Слух у него был просто великолепный, так что он слово-в-слово различил бормотание Эгберта.

— А еще говорят: молчи — за умного сойдешь. «Бессловесная тварь»! Под-думать только! — никак не мог успокоиться Галахад, прядая ушами и широко раздувая ноздри от возмущения.

Минут пять прошло в суровой, прямо-таки ледяной атмосфере. Нарушало ее лишь шумное фырканье взволнованного, донельзя разобиженного Галахада. С каждой минутой Эгберт чувствовал себя все большим и большим негодяем (а также мерзавцем и законченным подлецом), намеренно и совершенно напрасно оскорбившим благороднейшее и лучшее из существ. Муки совести дружно набросились на Эгберта и грызли, грызли, грызли! — как собаку блохи.