«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Впрочем, Цветаевой Бродский обязан открытием для него особого зрения. Она поразила его умением «переворачивать категории привычного познания или ожиданий читателя, обратив нас в странников, севших на мель здесь и сейчас, и блуждающих, как души Рильке, в эмпиреях запредельности. Это смелый гамбит с ее стороны, потому что мы привыкли к трауру по мертвым, визуализируя потери с нашей точки зрения, хотя наша печаль по-другому должна быть изгнана из этого мира (т. е. бельканто, элемент самовозвышения, которого Бродский так страшится. – А. П.). Цветаева, которая, безусловно, обладала эго чудовищных размеров, предвидела возможность того, чтобы отделить себя от других скорбящих и поместить себя в качестве глаза, который видит все так, как это представляется покойному Рильке».[67]

Это зрение, как увидим, будет использовано Бродским в стихотворении «На смерть Элиота» (см. сноску 151). Возможно, имея в виду это зрение, Дэвид Бетея отметит у Бродского «замечательное свойство говорить о настоящем, описывая его отсутствие, то, чего уже нет». Оно станет приемом, «mutates mutandis незаменимым в поэтике Бродского».[68]

Но не за горами было то время, когда для Цветаевой, как когда-то для Ахматовой, было припасено «галантное возражение». Его «галантность», как и в случае Ахматовой, заключалась в том, что под покровом сомнительной похвалы в нем скрывалось откровенное неодобрение. «Слово Цветаевой не строится по логическим законам. Оттого-то ей невозможно подражать»,[69] – говорил он, имея в виду (продолжаю я за него), что Цветаева непредсказуема. И эту оценку можно было бы назвать одобрительной, если не знать, что Бродский начал свою поэтическую карьеру с эпигонства Цветаевой, каковым является его поэма «Шествие» (см. сноски 141, 142), и что его отношение к этой поэме прошло те же стадии, что и его отношение к Цветаевой, – от восторга до отторжения.

Получается, что чем прочнее в сознании Бродского укреплялась мысль о собственной неповторимости, тем охотнее он отрекался от влияний поэтов, которыми восхищался в юности. Постепенно Ахматова, Цветаева и даже Оден утрачивали свой статус идеальных моделей, а Бродский чувствовал свое равенство с ними и порой даже превосходство. Это смещение могло строиться по уже упомянутой жираровской модели миметического желания, в которой особую роль играет дистанция. Пока духовная дистанция между идеальной моделью и субъектом достаточно велика (Жирар называет ее внешним посредничеством), субъект готов восхищаться выбранной моделью. Однако по мере уменьшения духовной дистанции (внутреннее посредничество, по Жирару) модель становится соперником и даже врагом субъекта.[70]

При внешнем посредничестве субъект открыто признается в своем восхищении моделью и открыто объявляет себя последователем, в то время как при внутреннем посредничестве он уже старается тщательно скрыть факт подражания.

Глава 5 От Эроса к Танатосу

«Сказать, что у Иосифа были сложности с женщинами, было бы литотой <…>. Когда женщина его привлекала, он жил моментом и готов был сказать или сделать все, чтобы ее соблазнить; иногда, может быть, даже сам верил в то, что говорит, – хотя не думаю»,[71] – пишет Эллендея Тисли, кажется, разглядев в Бродском сладкоистомного эротомана, без счета рассылающего любовные стрелы. Не сомневаюсь, что зрелый Бродский мог поощрять такое суждение о нем. Но это была очередная попытка создания о себе легенды, ибо, сколько я помню, он сам воспламенялся от вида женщин, имевших репутацию красивых, и терпел одно фиаско за другим.

Когда-то на вопрос об истории соперничества Бродского и Довлатова я отвечала так:

«Существует устойчивый миф о том, что Бродский имел несчастье встретить в ранней юности роковую женщину Марину Басманову, ставшую его пожизненной Музой. Но что мог предложить сам Бродский Марине Басмановой? В какой мере человек, убедивший себя в том, что мужское достоинство измеряется лишь количеством плотских побед, и больше всего опасавшийся проявления собственных эмоций, т. е. живший в реальном страхе перед каждой реальной женщиной, мог быть чьим-то партнером, а тем более партнером Марины Басмановой, цельной женщины, надо полагать, хорошо знавшей, чего она хочет от мужчины? Ведь никому, кажется, не пришло в голову, что деликатная, застенчивая и артистичная Марина могла стать надежным якорем и удобным капиталовложением для поэта».[72]

Разговор о сборнике «Новые стансы к Августе» следует начать с единственной, как пожелал ее представить Бродский, музы поэта Марины (Марианны) Басмановой. Но сам момент инаугурации, как выясняется, требует оговорки.

«Лет за шесть до смерти все стихи, посвященные разным женщинам, Бродский перепосвятил Марине. Было, например (посвящение. – А. П.), Т. Т. или А. А. Он зачеркивал эти посвящения и писал: М. Б.»,[73] – делится воспоминаниями близкий друг и наставник Бродского Евгений Рейн.