«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Семь лет спустя Бродский напишет поэму «Бюст Тиберия» (1981), начав ее с таких строк: «Приветствую тебя две тыщи лет спустя. Ты тоже был женат на бляди». Володя Уфлянд вспоминает, что, прочитав эти строки, сын Бродского Андрей Басманов пригрозил «отомстить за мать. Не успел – Иосиф умер». Андрею Басманову повезло еще и в том, что ему не попалась на глаза запись Бродского, сделанная перед эмиграцией. «Донжуанский список я тоже составил: примерно восемьдесят дам».[105] А попадись ему эта запись тогда, когда Бродский был еще доступен, Андрей Басманов мог бы сгоряча и наломать дров, не подумав, что донжуанский список Бродского тоже был фиктивным, хотя и совершенно необходимым для создания легенды. Ведь был же донжуанский список у Пушкина. А это означало, что он со всей необходимостью должен был оказаться и у Бродского. Но и тут не обошлось без накладки.

Ведь автором «донжуанского списка» Пушкина был вовсе не Пушкин. Эту миссию взял на себя некто П. К. Губер (1886–1941), как видим, не доживший до того дня, когда его услуги могли быть востребованы еще одним «великим поэтом».

Что касается музы Бродского, она, в отличие от статуи шотландской королевы, была удалена с пьедестала уже по выходе сборника «Урания».[106]

Эта маленькая деталь дает ключ к шестому, самому читаемому сонету Бродского, ибо в нем пародируется стихотворение Пушкина (см. сноску 99). Пушкинская строчка: «Я вас любил. Любовь еще, быть может…», передана Бродским как: «Я вас любил. Любовь еще возможно…»[107] и т. д. За анализом шестого сонета Бродского, равно как и за анализом пушкинского оригинала, я отсылаю к мастеру этого жанра.[108] От себя могу лишь процитировать (по памяти) Ильфа и Петрова, где упомянут Остап Бендер, который за ночь сочинил «Я помню чудное мгновенье»[109] до последней запятой за вычетом музыки Глинки.

В сонете номер 7 мне хотелось бы прокомментировать последние две строки: «Кафе. Бульвар. Подруга на плече. / Луна, что твой генсек в параличе».[110]

Конечно, нужно обладать безграничной фантазией, чтобы представить себе «луну», повторяющую контуры «Генсека в параличе» или, наоборот, представить себе «Генсека в параличе», повторяющего контуры «луны». Но, возможно, Бродский даже не утруждал свою фантазию, a Генсек напросился сам собой, предложив рифму к слову «на плече». Но меня в этой строфе привлекло неуважительное отношение к Генсеку. Ведь не прошло и двух лет с того памятного дня, когда Бродский писал тому же Генсеку прощальное письмо (см. главу 10), в котором своими словами передал первую строку шестого сонета к Марии Стюарт.

Я уже готова была закончить разговор о сонетах Бродского словами А. Штоля о том, что адресат этих сонетов есть не реальная историческая личность, а некий образ Мари, зачем-то Бродскому нужный (то же касается второго адресата, Марины Басмановой, добавлю я от себя. – А. П.) <…> Важно понять, зачем он такой, в этом произведении. Шиллеру вот понадобилась страстная и гордая женщина; да, совершившая в прошлом преступление и раскаявшаяся в нем; а сейчас занятая своим противостоянием Елизавете, сопернице по власти и по выраженности женской личности, если можно так сказать».[111]

Да, Шиллер упомянут здесь очень кстати. Ведь он был вторым заявленным источником, подвигнувшим Бродского на сочинение сонетов о Марии Стюарт, хотя именно Шиллер, как сообщает нам автор, нанес Истории непоправимый урон: «Что делает Историю? Тела. / Искусство? Обезглавленное тело. / Взять Шиллера: Истории влетело / от Шиллера. Мари, ты не ждала, / что немец, закусивши удила, / поднимет старое, по сути, дело: / ему-то вообще какое дело, кому дала ты или не дала?»[112]

Но в чем именно провинился Шиллер перед Историей? Куда он разбежался, «закусив удила» (кстати, удобно рифмуясь с «ждала» и с «дала»)? Бродский убежден, что этот «немец» потому разбежался, что хотел шпионить за шотландской королевой через замочную скважину ее спальни. Но тут его как раз ждал очередной сюрприз. Шиллер меньше всего думал о спальнях. Иначе бы он не описал жизнь Марии Стюарт за три дня до гильотины. Полагаю, его интересовало, как шотландская королева встретила смерть. Бродский же, желая полакомиться «клубничкой»[113] за счет Шиллера, текста Шиллера не читал, хотя и пытается убедить нас в противном. А прочитай он Шиллера, то, скорее всего, пожелал бы узнать, почему этого «немца» так волновала топика смерти. И едва этот вопрос был бы задан, Бродский бы открыл для себя тропинку к детективу, который он так безуспешно сочинял. Тут и знание Баратынского сильно бы пригодилось.

Шиллер поры своего дезертирства из армии выпустил «Антологию поэзии» (1782), из предосторожности назвав себя анонимом из Тобольска. Там есть стихотворение под названием «Детоубийца», которое породило много анекдотов и заворожило, среди прочих, Баратынского.[114] В нем речь шла о преступной матери, убившей своего младенца в отместку покинувшему ее любовнику. В тексте Шиллера меня будет интересовать лишь монолог героини, которую ведут на эшафот: