Непрямое говорение

§ 91. Пространственно-временные кинестезы в интерсубъективно-эгологической сфере. Прежде чем перейти к описанию смен, наложений и других конфигураций местоименно разных эгологических наполнений точек говорения, скажем несколько упреждающих слов «общедислокационного» характера – с тем, чтобы наметить рамки той совокупной картины, в которую помещены эти интерсубъективно-эгологические процессы. Мы не имеем в виду сколько-нибудь концептуально-обобщенного решения самой проблемы пространства и времени в феноменологическом сознании и в их транспонированных в язык формах, речь идет только об ориентирующем расположении темы смен и наложений имманентных высказыванию точек говорения относительно этой фундаментальной проблемы.

Тем более речь ни в каком смысле не идет здесь о пространственно-временных соотношениях между языком (или смыслом и языком) и – внеположными сознанию «референтами», особенно с имеющими значимые пространственно-временные параметры. Выше (§ 86), в связи с упоминанием «истории» как такого внеположного и особо «статусного» референта, мы уже оговорили то обстоятельство, что для феноменологии говорения этот вопрос либо преждевременен – до тех пор, пока не будут прояснены все моменты соотношения смысла и языка и пока не будет достигнут совокупный ракурс видения этой проблематики, – либо, что представляется более точным, его постановка вообще не входит в ее задачи (как и постановка проблемы истинности высказываний). Речь, таким образом, идет только о хронотопических аспектах в рамках проблемы соотношения смысла и языка, причем только тех, которые значимы для феноменологии говорения.

Хотя в общем плане все имеющие отношение к смыслу и языку хронотопические процессы взаимосвязаны, операционально – в целях тематического распределения проблем – все же полезно, как представляется, различать пространственно-временные сдвиги, происходящие в зоне «позиции, на…» (ноэматика), и пространственно-временные сдвиги, происходящие в зоне «позиции, из..» (ноэтика). Эгологическую тематику естественней первоочередно рассматривать с точки зрения пространственно-временных сдвигов в последней – ноэтической – зоне, хотя понятно, что любые изменения хронотопического порядка как на ноэтической, так и на ноэматической стороне отзываются друг на друге. Но поскольку для феноменологии говорения именно характер и способы этой взаимной «отзывчивости» и составляют предмет интереса, то для выявления и фиксации этого «характера» и этих «способов» необходимо избрать исходную точку (здесь – ноэтику), двигаясь от пространственно-временных изменений в которой к вызванным ими изменениям на ноэматической стороне, можно было бы приблизиться к выявлению характера и механизмов этой зависимости.

О пространственно-временных процессах на ноэматической стороне (вне эгологии) косвенно уже говорилось: это и аттенциональные сдвиги (смены ФВ), и модально-тональные сдвиги, если они оказывают влияние на изменения в ноэматическом составе, т. е. в «позиции, на… ». Так, высвеченная интенцией смысловая предметность, или «ноэма» (имеется в виду – одна и та же предметность, одна и та же «ноэма»), может при ее выражении в языке быть инсценированно смещена в феноменологическом времени индуцируемого в воспринимающем сознании потока актов, а через временной сдвиг она может оказаться смещенной и в феноменологическом пространстве индуцируемого потока актов сознания: ноэма может изыматься языком из «родной» ноэтически-ноэматической структуры и сводиться в структурную пару с инородной ей ноэсой. Поскольку новая и чужая ноэме ноэса также имела в потоке актов сознания свою исходную временную локализацию, смещенную этим новым союзом, временные смещения можно толковать как всегда сопровождающие пространственные, и наоборот (аргумент в пользу бахтинской теории хронотопа). Однако главное, что во всем этом настойчиво нами подчеркивалось – то, что язык неизоморфно инсценирует в высказывании пространственно-временные перемещения элементов ноэматического состава.

«Позиция, из… », т. е. в обобщенно-абстрактном плане – языковой модификат ноэсы, тоже подвижна. Но эгологическое «время и пространство языковых ноэс» отлично от «времени и пространства языковых ноэм» (т. е. первого типа кинестез). Понятно, что и поток актов сознания, и инсценирующая его последовательность актов говорения разворачиваются во времени и что в этом смысле и каждая – даже не сменяемая на другую – точка говорения движется в феноменологическом и языковом временах вместе с движением порождаемых ею актов. Но если верна хронотопическая идея о всегда совмещенных пространственно-временных изменениях, то в чем можно усмотреть пространственное перемещение «позиции, из которой… »? Как – выпукло формулируя вопрос – может пространственно перемещаться ноэса?

В порядке гипотезы, обладающей определенной объяснительной силой, здесь предлагается понимать пространственные перемещения «позиции, из которой… » как перманентный переход инстанции исхождения смысла из одной точки говорения в другую, как чередующиеся смены внутри каждого высказывания имманентных ему частных источников исхождения смысла (т. е. ноэсы – отвечая на сформулированный выше вопрос – могут пространственно перемещаться по разным точкам говорения). Пространственные перемещения языкового Я – это и есть те смены и наложения по-разному местоименно наполненных точек говорения, о которых говорилось выше. Конечно, эта идея предполагает специальное – интерсубъективно-эгологическое – понимание смыслового и/или языкового пространства, но это не требует каких-либо кардинальных решений: одну из возможностей содержательного толкования именно такого понимания пространства содержит, на наш взгляд, гуссерлева феноменология.

Во всяком случае можно понять дело так, что, меняя точки говорения (я-ты-он-мы-все), «я» первичного автора перемещается в том «пространстве», которое у Гуссерля (в непосредственной близости к временным перемещениям) называлось «универсальной социальностью» как «"пространством" всех Я-субъектов» . [386] Не исключено, что нечто аналогичное и ассоциативно связанное с гуссерлевой феноменологией имелось в виду – при соответствующем концептуальном расширении – и Бахтиным в его понятии «внутренней социальности» (или в близком понятии имманентного «сценария» высказывания [387] ). Гуссерль вышел на универсальную интерсубъективную пространственность через проблему синтезов Я и другого – «синтеза Я и Ты, а также, что еще сложнее, синтеза Мы», считая, что во всем этом «властвует устойчивая типика» (там же, с. 232). Бахтин описывал двуголосое слово и движение я по отношению к он, ты и мы в этом же пространственно-сценарном и интерсубъективно-диалогическом ключе; и тоже – типологически.

Попытка подхода к этой «типике» внутреннего строения эгологического пространства и будет предпринята ниже. Соответственно, «интерсубъективно-эгологическое пространство» перемещений «я» первичного автора будет пониматься как создаваемое не только эгологическими расщеплениями в гуссерлевом понимании (см. ниже), но и интерсубъективными соотношениями, порождаемыми языком, между по-разному интенционально нацеленными, но формально одними и теми же значениями, а также разнообразными местоименными коалициями (синтезами): эгологическая пространственная кинестеза – это переход источника смысла текущего фрагмента высказывания из одной характерно насыщенной (в смысловом, модальном или тональном отношении) точки говорения в другую (в показательном случае: переход от одного голоса к другому). Особенно важный момент во всем этом – тот, что в языке, аналогично неотмысливаемости «актора» в чистом сознании, все эти смены и чередования характерно насыщенных точек говорения собираются воедино и связываются «пустым» («немым») чистым автором. Результирующий смысл высказывания создается при этом не только (не столько) интеграцией непосредственно семантически «сказанного» из всех использованных точек говорения, но и из не семантизированного соотношения этих точек, порождающего искры смысла своими взаимоперемещениями, соприкосновениями, трениями, схождениями, расхождениями и т. д. В большинстве случаев это – непрямые и инсценированные смыслы, т. е. смыслы, индуцируемые в воспринимающем сознании без коррелятивно-прямого соответствия с выражаемым потоком сознания. Для феноменологии говорения это важно в том плане, что так понимаемые пространственные перемещения языкового Я в очередной раз демонстрируют намечаемую сквозную тенденцию в соотношении смысла и языка – их принципиальную неизоморфность.

Интерсубъективно-эгологическое понимание пространственных перемещений тоже предполагает их взаимосвязь с соответствующими временными перемещениями, т. е. тоже поддерживает хронотопическую идею. Когда Я во временных перемещениях вместе с порождаемыми актами объективирует себя прошлого (или себя будущего), вступая с собой прошлым, по Гуссерлю, в диалог, [388] оно осуществляет тем самым «опространствующую» себя самого временную метаморфозу: вступая в диалог с собой прошлым или собой будущим, языковое Я превращает себя тем самым не в ноэму (не в предмет речи), а в параллельно сосуществующую ноэсу – в пространственно отстраненную «точку говорения» как источник речи (прошлое или будущее Я становятся отстранение чужими «точками говорения»). С другой стороны, когда Я пространственно перемещается по местоименным точкам говорения, оно не может тем самым не двигаться и во времени – вместе с движением актов говорения. Мы увидим впоследствии (см. § «Диапазон тональности»), что возможна версия, по которой верно и обратное – что временные перемещения в зоне «позиции, на которую… », например, сдвиги того, что помещено в фокусе внимания, тоже могут иметь эгологическую пространственную составляющую. Ни одна кинестеза «я» первичного автора не может быть чисто пространственной или чисто временной: они все сложным образом хронотопичны. Поскольку эти «хронотопы» связаны, как здесь полагается, с частными, имманентными высказыванию актами говорения и имплантированными в него точками говорения, в перспективе вполне можно полагать, что среди специфически языковых процессов феноменологии говорения имеется тот, который можно было бы назвать «сменой хронотопов» (но в своем содержательном существе эта идея нуждается в отдельном подробном рассмотрении).

Хронотопически подвижны, таким образом, все намеченные наполнители частных точек говорения. Сдвиги модальностей, тональные сдвиги, смены ФВ, смены точек говорения, наложения и расщепления заполняющих их местоименных «голосов», их коалиции и распады, смены хронотопов – все это, происходя перманентно, может как совпадать, так и не совпадать между собой по месту локализации в высказывании, которое, тем самым, чревато дополнительным смыслом в самых разных сегментах своего состава. Высказывание предстает как непрерывно, в разном ритме и сразу по нескольким направлениям пульсирующий смысл – как ноэматической, так и ноэтической природы. Экспликация смен ФВ, модальностей, тональностей, местоименно разнотипных точек говорения, хронотопических параметров – это в том числе способ учесть в высказывании несемантизованную или несемантизуемую ноэтическую сторону смысла, т. е. его непрямые формы.

4.2. Частные разновидности точек говорения

§ 92. Речевой центр. Одну из разновидностей точек говорения как частных источников смысла внутри высказывания можно – на основе встречающегося в текстах Бахтина словосочетания (например, ГШД, 250) – назвать «речевым центром» : [389] при этом типе перемещений осуществляется смена позиции «я» как своего речевого центра – на позиции «он», «они» («другой») как чужих речевых центров и обратно. Речевой центр, таким образом, – это точка говорения, принадлежащая либо модификации Я – той, которая повернута в сторону «он» (РЦ-Я), либо какому-либо чужому (в интенциональном, модальном, тональном или каком-либо другом отношении отчетливо ощутимому и контрастирующему с позицией РЦ-Я) голосу в его любых трансформациях, будь то конкретный оппонент – «он» (РЦ-Он), или в той или иной степени обобщенное мнение – «они» (вплоть до речевого центра «ходячее мнение»).

Трудная проблема – определить статус речевого центра «я» относительно «автора»; понятно, что ее решение всегда будет находиться в концептуальной зависимости от эксплицитно принятых или подразумеваемых пресуппозиций. Так и здесь: РЦ-Я будет пониматься, в соответствии с произведенной ранее интерпретацией степеней авторства, как одна из модификаций «первичного» автора. «Над» РЦ-Я – чистый автор, который непосредственно не говорит, но управляет размещением смыслов по точкам говорения, в том числе по РЦ-Я, и их различного рода сменами, чередованиями и наложениями. Другими модификационными разновидностями первичного автора являются аналогичные я-позиции в каждом типе парных, противительно связанных точек говорения (в коммуникативных позициях, создающих и разряжающих напряжение между я и ты, и в диапазоне причастности, связанном с отношениями я – мы и др.).

Высказывание осуществляет периодические смены речевых центров с РЦЯ на чужие, а также их разнообразные взаимоналожения и конфигурации. Эти смены и наложения в целевой перспективе производятся «на глазах» у слушателя, для него (для «ты» – см. § «Коммуникативная позиция»). Наглядным примером смен РЦ-Я на чужие являются многочисленные шаблоны прямой и косвенной речи, приводить примеры которых нет надобности. Но слово может быть не только полностью и открыто чужим (прямая речь), не только частично, тематически или тонально, освоенным и трансформированным (различные виды косвенной речи), но и по-разному интерферирующе слитым с условно «прямым» (см. ниже) словом говорящего, т. е. с РЦ-Я (сюда примыкают и описываемые Бахтиным сложные, скрытые в семантическом отношении, синтаксические процессы, такие, например, как монументальная, безразличная или оцененная прямая речь, как несобственно-прямая речь, как замещенная, рассеянная чужая речь или гибридные конструкции и т. д. – см., в частности, ВЛЭ, 113–137 и др. работы). [390] В таких осложненных случаях взаимоналожения речевых центров найти собственно языковые (синтаксические, семантические или хотя бы тональные) рубежи произошедшей смены или наложения речевых центров трудно, иногда – невозможно, так что в их нешаблонных формах смены РЦ могут быть отнесены к непрямому говорению, поскольку именно через них часто выражается несемантизуемый ноэтический смысл. Механизм осуществления этих смен тоже ноэтический: смены и интерферирующие слияния РЦ – это всегда сдвиг, связь или взаимоналожения актов (их ноэс и/или – опосредованно – их ноэм), исходящих из разных точек говорения.

Непосредственная языковая наблюдаемость смены РЦ в шаблонах прямой и косвенной речи постепенно по стадиям угасает, вплоть до полной ненаблюдаемости. Среди пограничных, с точки зрения наблюдаемости, случаев те, в которых языковой границей смены РЦ могут оказаться известные, но традиционно толкуемые иным образом языковые границы. Так, например, в гибридных конструкциях границы разных РЦ проходят по шву сложного предложения, придаточные которых обычно понимаются только логическим образом. В следующем ниже примере из лингвистического текста – «Раскрытию посреднической роли предложения (между мыслью и языком) служит понятие предикативности, которое выполняет роль универсальной отмычки ко всем тайнам предложения» – придаточное предложение не является «определительным» в формальном логико-грамматическом смысле этого слова, или – не является таковым «полностью», скорее оно может быть дефинировано как тонально-оценочное (см. анализ этого предложения как содержащего смену безоценочной модальности на оценочную тональность в § 85 «Смены модально-тонального ракурса как способ развертывания смысла при приостановке смен ФВ»), К конститутивным свойствам таких придаточных относится то, что они связаны со сменами РЦ. В данном случае придаточное предложение является оценивающим – с позиции другого, чем в главном, речевого центра, смененного на шве подключения придаточного предложения. Придаточное подано здесь с позиции условно авторского РЦ-Я, которая сменила представленную в главном предложении позицию чужого РЦ-Он (в примере, как это ясно из опускаемого здесь контекста, РЦ главного предложения принадлежит оспариваемой и излагаемой точке зрения). В придаточном предложении здесь не столько «определяется» свойство самого предмета речи («понятия предикативности»), сколько оценивается чужое понимание этого предмета – чужая ноэса (хотя, конечно, элемент оценки и определения «самого предмета» из РЦ-Я тоже присутствует – подробней о такого рода взаимном референцировании одного предмета двумя голосами см. ниже).

Смены РЦ, подобные описанному выше случаю, т. е. даже без открытых синтаксических показателей, в целом – более простой случай, чем их наложения. См., например, фразу из той же научной работы, которая также представляет собой гибридную конструкцию, но в которой усилен момент тематического наложения РЦ при их одновременном тональном расхождении (здесь опять сначала идет описание чужой теоретической позиции, а затем – ее оценка из РЦ-Я): «Вот когда все эти условия выполняются, мы получаем закрытый список предложений, назначение которых, очевидно, заключается в том, что они мертвой хваткой берут мысль в тиски синтаксических шаблонов». Первое придаточное и следующее за ним главное предложение (т. е. фрагмент фразы до «назначение которых…») – это, как с очевидностью следует из контекста, «нейтральное» изложение чужой позиции, т. е. фактически (если отвлечься от смысловых нюансов) этот фрагмент подан из чужого автору РЦ в форме косвенной безоценочной передачи, вторая же часть фразы, начиная с «назначение которых…», подана одновременно и из РЦ-Он, и из РЦ-Я (тематическая сторона этого фрагмента может адекватно соответствовать мысли из чужого РЦ, но звучащая здесь одновременно с передачей этого тематического содержания, точнее – поверх нее наложенная, явно критическая оценка принадлежит РЦ-Я).

Еще более завуалированы и ослаблены языковые границы смен РЦ в тех случаях, когда смена происходит внутри простого предложения. См. известный пример «скрытой цитации»: [391] «Хороший лыжник улыбнулся». Именная группа данного предложения определяется как скрытая цитация; формальным основанием для этого вывода служит предложенная автором проверочная процедура синонимической замены: если замена именной группы на синонимичное сочетание (хороший лыжник = тот, кто хорошо катается на лыжах) ведет к в чем-то «ненормальной» фразе тот, кто хорошо катается на лыжах, улыбнулся, то перед нами скрытая цитация, т. е. в нашей терминологии – смена РЦ.

По замыслу, процедура синонимической замены призвана вскрыть внутреннюю противоречивость фразы с позиций «семантического языка». Однако в контексте феноменологии говорения обнаруживаемая таким образом семантическая «ненормальность» может быть понята иначе – как появляющаяся вследствие отсутствия в изолированно взятой фразе хронотопической определенности имеющихся в ней точек говорения. Если перед перефразированием поставить такую цель – «раскрутку» хронотопически определенного смысла фразы, без всякого его оценивания при этом с точки зрения противоречивости или непротиворечивости, то этого можно достигнуть эксплицированием произошедшей здесь смены РЦ: «Тот, кого кто-то назвал хорошим лыжником, улыбнулся». С точки зрения второй процедуры, соответствующей целям феноменологии непрямого говорения, исходная фраза не «противоречива» – она «двуголоса», причем в одном из стандартных – «нормальных» – вариантов совмещения и смены двух точек говорения, двух РЦ.

Существенно при этом то, что исходная фраза может оказаться и «самоцитацией» – в случае языковой ретенции к прошлому-Я, т. е. отсылки к предшествующему фрагменту высказывания из Я-позиции (Тот, кого «я» раньше назвал хорошим лыжником, улыбнулся). В этом случае также происходит смена РЦ, но особая: не в собственном смысле пространственная (на чужой РЦ-Он), а временная – как следствие упоминавшейся выше временной расщепляемости Я: здесь сменяются РЦ-Я «прошлое» и РЦ-Я «настоящее», причем прошлое РЦ-Я частично, как говорилось выше, объективируется текущим (находящимся в точке-Теперь) РЦ-Я, а значит получает и пространственную в эгологическом смысле составляющую. Я-настоящее получает возможность оперировать с речью Я-прошлого аналогично тому, как оно оперирует с чужим речевым центром, с РЦ-Он.

В сложных жанрах возможна, по-видимому, непосредственно пространственная инсценировка взаимоотношений ипостасей расщепленного Я первичного автора – тогда, когда РЦ-Я заполняет одну из своих ипостасей чужим голосом: голосом пространственно противопоставленного «он». В качестве такого инсценированного пространственного перемещения ипостасей расщепленного Я можно квалифицировать, например, бахтинское описание «диалога с самим собой в душевной жизни Голядкина» (ППД, 285): такой диалог, говорит Бахтин, «позволяет заместить своим собственным голосом голос другого человека», т. е. позволяет наполнить свое второе Я голосом чужого РЦ-Он. Эти происходящие в «диалоге Голядкина с самим собой» смены РЦ уже абсолютно лингвистически не наблюдаемы, но, тем не менее, и они ощутимы за счет инсценированности ноэтическими механизмами.

Временная и через нее непосредственно пространственная в эгологическом смысле саморасщепляемостъ РЦ-Я говорит в том числе и о том, что неверно было бы считать чистого автора (за которого здесь примем Голядкина, отвлекаясь от автора романа) непосредственным речевым центром: если РЦ-Я понимать как совпадающий с чистым автором, тогда пришлось бы считать чужой речевой центр полностью и абсолютно чужим, а не выражающим, референцирующим, изображающим, инсценирующим или коммуникативным приемом, с помощью семантического состава которого говорящий выражает не только чужое, но одновременно и «свое» содержание. Из РЦ-Я может направляться только инсценированное псевдопрямое слово – слово первичного автора в модификации «речевого центра» (у него есть и другие модификации схожего типа, о которых ниже). Прямого слова, т. е. не инсценированного через конфигурацию разных точек говорения, у чистого автора нет. Он – «нем»; чтобы получить голос, он должен занять определенную точку говорения, вступить в точку говорения, причем парно соотнесенную с другой – коррелирующей по местоименному циклу – точкой говорения, он должен оплотниться, объективироваться в ней – и стать первичным автором, в данном случае – в его парной модификации РЦ-Я. Это не значит, что чистый автор вообще не находит своего выражения; он может найти опосредованное непрямое (несемантическое) выражение через совокупность, включая напластования и нить чередований, всех использованных речевых центров, в том числе как псевдопрямое РЦ-Я, так и чужие РЦ-Он.