Неприкаянные

Лицо ее побледнело. Волнение пришло к ней, а может, страх: не хотела Кумар быть отвергнутой.

Айдос не отверг ее. Он спросил, сам волнуясь и страшась:

— Чем доказала свою преданность?

— Убила хивинца!

Он обмер, пораженный.

— Что говоришь, сношенька?! Ты защищала себя… Еще бледней стало прекрасное лицо Кумар. Глаза же горели на этом бледном лице как черное пламя. Волю вашу выполнила.

— Разве я приказывал тебе казнить нечестивца? — спросил он, несколько смущенный прямотой женщины.

— Нет, мой хан. Никто не приказывал.

Тогда почему же ты произносишь слова: «Ваша воля»?

— Потому что хивинец знал тайну и мог погубить великое дело, начатое вами, кайнага. Так сказал мне Али.

Снова счастливая слеза вспыхнула в глазах Айдоса. Дочь степняка предана ему, своему народу предана. Благодарность богу лишь можно произнести. И бий сделал омовение лица.

Кумар поняла: бий принял ее жертву. Теперь они единомышленники и понесут вместе свою тайну.

— Али не солгал, — сказал Айдос. — Вместе с хивинцем летел сюда Азраил — ангел смерти.

— Я увидела его, — прошептала Кумар.

Ты хорошо видишь и хорошо слышишь, сношенька, — со значением произнес бий. — Счастливой тебе судьбы!

Он уедет теперь, решила Кумар. Не сойдет с коня, не скажет других слов, достойных ее красоты и ее верности, желанных слов. И она отпустила повод.

Застоялся рыжий, не терпелось ему взять шаг торопливый, понести хозяина прочь от этого скучного места, навстречу ветру понести.

Айдос тронул коня, направил через гребень на противоположный склон, на тропу, которая вела в Кунгрэд.

Кумар вдруг вскрикнула испуганно:

— Там война, хан мой!

Конь остановился. Вздрогнул Айдос, услышав крик Кумар.

— Какая война? — спросил он удивленный.

— Хива напала на Кунград. Бежал великий суфи в степь.

Не тревога, а злорадная улыбка легла на лицо Айдоса: настигла карающая рука проклятого суфи, виновника всех несчастий семьи Султаигельды! Пусть прольётся его черная кровь!

Но тут же он подумал о братьях. Глупые ягнята связали себя одной веревкой с кунградским хакимом. Веревка-то, может затянуться и задушить всех троих. Астапыралла! Как спасти Мыржыка и Бегиса? Больше всего он боялся почему-то за Мыржыка и назвал его имя первым. Юн слишком, наивен. Обманутый льстивыми словами суфи, пошел за счастьем, а найдет смерть.

— Давно ли ускакали братья? — спросил Айдос сноху.

— Вчера еще. Были в дальних аулах и заглянули домой лишь для того, чтобы сменить коней.

— С ними джигиты?

— Двадцать верховых.

Война-то идет давно, догадался Айдос. В дальние аулы ездят с джигитами братья. Не на свадьбы ездят, мечи обнажают перед степняками! Понуждают людей предавать старшего бия, его великое дело. Воюют против него. «О братья, братья! Смерти потребуем друг другу… А что, если суфи свернет в аул старшего бия? — встревожился Айдос. — Разнесет в отчаянии и злобе зимовку, сорвет юрты, вытопчет землянки, угонит скот… Не братьев, пожалуй, надо спасать, а собственный дом, главный аул каракалпаков».

Назад!

Однако на глазах у женщины повернет ли степняк коня на собственный след! Каким именем назовет она его? И Айдос, не оглянувшись, погнал рыжего прямо к Кунграду. Пусть видит Кумар бия, скачущего за своими братьями. Пусть прижмет рукой испуганное сердце. Пусть вскрикнет: «Ой, кайнага! Там смерть, остановитесь!» Он не остановится. Будет гнать и гнать коня. И лишь за озером, за высокой стеной камыша, который скроет и коня, и всадника, свернет он влево, на юг. Обогнет заросли и снова свернет влево, пока не выедет его рыжий на старую тропу. По старой знакомой тропе помчится Айдос в родной аул.

Надо успеть домой, пока не запылали юрты, пока не раздался крик женщин: «Ой алла!» Когда упадет под мечом первый степняк и обагрится кровью земля предков, будет уже поздно.

21

Волчьей стаей носились по степи джигиты Туремурата-суфи. Изгнанные из кунградской берлоги, иссеченные мечами хивинцев, голодные и измотанные донельзя, они искали пристанища. Аула искали, где могли бы отдохнуть и насытиться, где бы кони их получили сноп клевера или горсть зерна. Люди и лошади валились с ног.

Трое суток не покидал седла вожак стаи Туремурат-суфи. И прежде был сухим — стал еще суше. И прежде был черным — стал еще чернее. Пальцы скрючились, держа повод, ноги онемели, упираясь в стремена, омертвел вроде бы суфи. И глаза полузакрыты. Спит или бодрствует — не поймешь. Застыл в полудреме какой-то. А ведь истерзали его горькие думы, но страдания на лице нет. Умел суфи спрятать в себе все. Кротость одну показывал, отчужденность от земного, суетного. Не правитель, не воин — святой.

Слева и справа ехали братья Бегис и Мыржык: берегли хакима, хотя он и мертвый не упал бы с коня. Нельзя было суфи упасть. На глазах у джигитов оказаться на земле — значит исчезнуть из этого мира. Пыль останется одна. А что пыль? Подхватит ее ветер, разнесет по степи, и забудут люди великого суфи.

Держаться в седле надо. До последнего держаться. Выжить, мстить недругам, унизить их, изгнать.