Неприкаянные

Мало что знал Доспан о разговоре старшего бия с правителем Хивы. И то, что знал, не было ни для кого тайной: назвал правитель Айдоса ханом каракалпаков, призвал объединить степняков под одним шатром, обещал построить город, снизил налог до двух тысяч золотых…

Хрипя и задыхаясь, поведал он сейчас все это братьям. Думал, правда погасит огонь злобы, искренность смягчит их сердца. Но не погасила. Иное хотели услышать братья. Предательство Айдоса — вот что им нужно было. Пусть солжет пастух, пусть в страхе оклевещет старшего бия, лишь бы утолилось их желание мести.

— Не то! — рычал Мыржык. Он захмелел в злобе и все давил сапогом на грудь стремянного. — Не то говоришь, проклятый!

Бегис, бледный, с напоенными неземным холодом глазами, смотрел на извивающегося под сапогом Доспана и ждал, когда тот затихнет. Он не верил в правду пастуха, но знал, что ничего другого нет у него и ничего другого он не скажет. Не сумеет сказать, потому что раб Айдоса. И скорее умрет, чем предаст господина. Так пусть же умрет. Умрет сейчас, под сапогом Мыржыка.

Слыша безмолвное повеление брата, Мыржык еще сильнее надавил грудь Доспана, и струйка крови, розовая как ранний тюльпан, сбежала с губ пастуха.

— Скажешь или умрешь, несчастный! — исступленно прорычал Мыржык. — Умрешь!

Доспан терял сознание. Были еще где-то внутри силы, и, как это случается в последний миг, они собрались воедино. Ясность, как вспышка молнии, пронзила мозг. Он понял, что умрет. И случится это вот тут в степи, вдали от всех и всего, и не узнает никто, как погиб пастух Доспан и почему погиб. Айдос-бий на коне, а его стремянный под конем. Все наоборот получилось. А ведь уговаривались быть рядом, когда на коне и когда под конем.

Желание жить заставило Доспана сказать то, что не сказал бы никогда и что было мудрее всего мудрого. Он прошептал:

— Вы не убьете меня, Мыржык-ага… потому что у вас доброе сердце и вы любите своего великого брата Айдоса.

Шепот был едва слышный, а прозвучал как крик птицы. Тишина, что ли, была удивительная или слова удивительные, но услышали шепот и Бегис, и Мыржык. Старший с испугом глянул на младшего будто на чужого. Будто предал его Мыржык: сердце, оказывается, у него доброе и любовь в нем к Айдосу…

Младший тоже глянул на старшего. И тоже с испугом, будто виновен перед Бегисом. Правду ведь сказал Доспан, хотя сам Мыржык никогда никому не открывал своих чувств к Айдосу. А что добр, придумал это, наверное, пастух. Почему Мыржык должен быть добр? Кто заглядывал в его сердце?

Больно вдруг стало Мыржыку. Почему, неведомо. Душа, что ли, заболела? Дрогнула нога, ослабила тяжесть. Задышал Доспан свободнее.

Убрать ногу, однако, не посмел Мыржык. Сдерживал его ожидающий взгляд Бегиса.

— В стремя его! — потребовал Бегис. Обрадовался Мыржык. Снималась вроде с него вина за то, что не умер Доспан. Коню назначено убить своего хозяина.

Братья подхватили обессиленного Доспана, поднесли к коню и стали вдевать его ногу в стремя. Голова его и руки лежали на земле и так должны были лежать, пока Бегис не снимет с коня узду и не погонит ударом плети испуганное животное в степь. Поволочется тогда тело пастуха по земле, скребя лицом и плечами песок, подскакивая на буграх и выбоинах, теряя жизнь вместе с кусками кожи и каплями крови. И мертвого уже пастуха будет волочить конь, и остановится лишь тогда, когда устанет и, повернув голову, увидит, что убил не врага своего, а друга.

Мыржык вдел наконец ногу Доспана в стремя так, чтобы носок сапога был вверху и держал надежно тело. Оставалось снять узду и погнать коня, да Бегис завозился с уздой. Руки его дрожали почему-то. Хотел он смерти Доспана, но на глазах у брата, оказавшегося вдруг добрым, не хватало решимости совершить убийство.

Если бы сам конь вырвался и понес Доспана прочь, избавился бы тогда Бегис от необходимости убить пастуха. Но конь был смирный, доверчивый и ждал терпеливо, когда снимут с него узду. Узда всегда нежеланна, всегда напоминает о неволе.

Завозился Бегис, а когда отстегнул под мордой ремень и потянул его, близкий топот остановил бия.

Скакал джигит. Махал отчаянно руками, кричал:

— Бий! Хивинский хан напал на Кунград. Великий суфи зовет на помощь.

До пастуха ли тут! Хотя он, проклятый, и скрыл намерение хана, но расплатиться с ним, видно, придется в другой раз.

На коней! Скорее к суфи, спасти его, если еще не поздно.

Братья влетели в седла, поскакали за джигитами, которые далеко ушли от места, где совершалась расправа над Доспаном. На ходу Бегис спросил испуганного гонца:

— Много ли нукеров под стенами Кунграда?

— Много, бий. И они уже вошли в город.

— Астапыралла! Успеем ли?

Бегис стал нахлестывать своего коня, будто мог конь птицей перенести его через степь к стенам Кунграда за какие-то мгновения. До Кунграда надо было скакать и скакать…

Доспан возвращался к жизни. Он открыл глаза и увидел весь мир перевернутым, потому что голова была внизу, а ноги вверху. Рядом оказалась не грива коня, а его копыта. И они словно приросли к земле. Чуял конь, что хозяин немощен, и ждал, когда к нему вернутся силы.