Неприкаянные

— Ханство, значит? — бросил опять, как камень, свое старое Орынбай. Правда, бросил без насмешки теперь, и не в Айдоса, а просто так, чтобы освободиться от давящей его тяжести.

— Ханство! — утвердил Айдос. — Каракалпакское ханство.

— Ойбой! — испуганно вскликнул Ещан-бий. — Трудную дорогу мы выбираем, братья. Не потерять бы коней в пути…

— Не потеряем, — успокоил его Айдос. — А потеряем, так ведь только коней. Сердце сбережем.

9

У самого озера, когда за его прибрежными камышами стал виден холм и на нем нарядные юрты Бегиса и Мыржыка, хивинец спросил Али:

— Куда ведешь нас, каракалпак?

— К месту, где душа и тело ваши будут пребывать в покое и радости.

— Ха, ты оказывается, знаешь, чем лечить недуг сердца.

Али насторожился.

— Или вы были здесь, бек?

Тихим смехом ответил хивинец. Что-то сладкое, видно, вспомнил, облизнулся вроде бы.

— Был… Здесь-то и занемог.

Еще больше насторожился Али: уж не Мыржык ли с Бегисом влили яду в сердце этого племянника хана своими жалобами на старшего бия!

— Это аул младших братьев Айдоса, — пояснил Али. — Молодой аул, юрты недавно поставили здесь, место необжитое.

Кабул добавил свое, охотничье:

— Чудное место! Птицы бегающей и плавающей не счесть. Из-под копыт коня стаей взлетают. Голыми руками брать можно.

— Голыми?! Хорошо бы, — опять засмеялся хивинец. — Веди, веди нас, каракалпак, в свое сказочное место.

Не о тех птицах, что гнездятся в камышах, говорил, Посмеиваясь, хивинец. Это и охотник Кабул понял.

— На кого любите охотиться, дорогой бек? — поинтересовался Кабул, глянув при этом лукаво на хивинца, вроде бы подбивал его на откровенность. Учуял какую-то тайну за словами бека. Веселую тайну.

— На бегающую, — ответил хивинец, хихикая.

— Охотясь и занемогли?

— Занемог… Сердце потерял. Встретил тут у колодца молодуху красоты невиданной. Звезда синего неба, нет, луна среди звезд. Что лицо, что стать! Дева роз.

— Жена Мыржыка, видно, — закивал головой одобрительно Кабул. — Все джигиты, говоря о ней, цокают языками.

— И я уподобился цокающему. Напоила коня моего и мне обещала пиалу чая, если спешусь и загляну в юрту. Заглянул бы, да торопился к Айдосу передать приглашение хана. Служение правителю, сами понимаете, первое дело, грех замешкаться в дороге.

Не зря, оказывается, тревога закралась в душу Али. Не для отдыха выбрал он аул Бегиса и Мыржыка, а для утоления своих недобрых желаний.

— Невестка нашего Айдос-бия, верно, хороша, — присоединился как бы к похвале Кабула стремянный, однако не о возвышении Кумар думал, вступая в разговор. Хотел напомнить гостю о пределе желаний, предостеречь от опасного шага. Глумление над гостеприимством степняков бог знает как отзовется в их душах.

Предостережение Али не дошло до хивинца. Может, и дошло, да не обратил он на него внимания. Ни к чему гостю были опасения стремянного и слова его грустные тоже ни к чему. Думал о своем и плел свое:

— Теперь наказ хана выполнен, могу заглянуть в юрту молодухи, выпить ту пиалу чая, что предлагала мне утром. Чай-то у нее, надеюсь, крепкий да горячий, утолит жажду страдающего. Ой, приманчива эта молодуха, не минуешь ее юрты…

Искал зла Айдосу и творил его Кабул, а такое, задуманное хивинцем, не принял. Покоробила его прихоть бека. Унижала она не одного Айдоса, унижала всех степняков и самого Кабула. Стать же против гостя явно не смел. Защититься лишь хватило решимости, остановить его, бросить на тропу камешек:

— Муж-то молодухи, наверное, дома…

Откинул хивинец камешек, не глядючи и не почувствовав тяжести.

— Сказала, нет дома, в отъезде…

— Не был, а теперь может и быть, — попытался Кабул снова подбросить под ноги гостя камешек. — На коне уехал, на коне и вернется, длинные ли дороги молодого хозяина, на закате солнца любая кончается…

— Ждала бы, так не звала пить чай… Я-то уж этих молодух знаю. Муж за порог, джигит — к порогу. Не раз такое случалось, и лицом к лицу с хозяином не сталкивался. Меня Рахим-хан так и называет — «удачливый джигит». При живом Елтузер-инахе мы с ним ладно погуляли у молодух, не один полог приподняли в темную ночь. Могли бы погулять и теперь, да ханские сапоги тяжелые, не перешагнешь в них порог запретной половины дома.

Отступил Кабул, убрал свой ничтожный камешек с тропы хивинца. Произнес невнятно и нерешительно:

— Ваши сапоги легки…

— Потому и ношу их…

Юрта Мыржыка была уже близка, кони прошли аул и стали подниматься на холм.

Холм был высоким, и хивинец задрал голову, чтобы поискать глазами хозяев юрты: гостеприимство требовало появления хозяев у входа. Красный платок Кумар, тюльпаном горящий на закатном солнце, он увидел сразу, а вот черного кураша Мыржыка не мог найти. Не было его и у входа перед пологом, ни возле хлева, ни возле загона.

— Застрял-то хозяин в пути, — взволнованно зашептал хивинец. — Если днем конь не нашел тропу к дому, ночью тем более не найдет. Примем чай из рук одинокой молодухи, — Хивинец повернулся к ехавшим сзади Кабулу и Али: — Только вы, милые, помогите мне, закройте на время глаза и заткните уши…

Плеткой вроде хлестнули Али.

— Дорогой гость, — взмолился он, — нет у нас такого обычая!