Неприкаянный дом (сборник)

Ариадна газетку смяла. Без газеты не разгорится. Сама в три погибели согнулась, спичку сует. Газетка корчится, корчится – вспыхнула. Занялось…

Евдокия кочергу взяла – огонь шевелит. Из плиты пар, поленья потрескивают.

– Ох, – раскраснелась, – как же я люблю у печки… Молодая, бывало, сяду. Гляжу в этот пламень…

– И я, – Ариадна радуется, – люблю. Отец меня ругал. «Чего, – говорит, – в огонь уставилась? Бесов тешишь».

– Да ну! – Евдокия рукой машет. – Бесы-то, неужто по печкам?..

Софья сидит, прислушивается.

– А я, – Ариадна оглянулась, – один раз видела. Вот как тебя сейчас.

– Чего это? – изумляется.

– А вот представь себе, было. Из гимназии прихожу, а у брата гости. Он в университете тогда учился. К себе в комнату прошла, а стенка тонкая… Его комната с моей рядом. Слышу: смеются!.. А тут дворник наш, Архип. Печи у нас топил. Дрова подкладывает – тоже прислушивается. «Ишь смеются баричи… Смешно им…» Ушел. Дверцу распахнула – греюсь…

Смотрю, язычок огненный. Хрустнуло, как будто уголек выскочил. Он . Сам маленький, юркий. Ручки сморщенные – ладошки себе потирает… И страшно мне вроде, и любопытство берет. У ног моих крутится. Сам смеется, головку назад откидывает…

– Ну? – Евдокия торопит. – А потом-то?

– Потом? – очнулась будто. – Ничего. Исчез.

– Привиделось, может? Так Богородицу б почитала.

– А мы в те времена не веровали. Я стихи любила, а брат философией увлекался. Книги всё носил – прятал от отца. На германскую уходил – и то в сумку сунул. «Мало ли, – говорит, – затишье выдастся – почитаю…»

– Призвали, что ли? – Кочергу к стенке приставила.

– Нет. Добровольцем ушел. Георгия заслужил солдатского. Отец им гордился. В отпуск приехал – рассказывает: «Живу не в казарме, но все равно любят меня солдаты. И я к ним – с душой».

Евдокия усмехается:

– А отец?

– Мы обедали как раз. Отец салфетку кинул. «Дурак! – кричит. – Заучились в своих университетах. Нашли себе забаву – мужика! Мужик твой и себя за копейку продаст, а уж тебя – ни за понюшку!

– Ну? – Евдокия слушает. – А брат?

– Спорит: «Вы не правы, папаша. Мужик в Бога верует. А нравственность у него детская, природная – с ним добром надо». А отец поглядел и отвечает:

«Я в университеты не хаживал и книжек ваших не читывал. Только сам из мужиков. Родитель мой в крепости состоял – я ж его и выкупил. И тебя, дурака, выкупил – в пятом-то году».

– Чего это? – удивляется.

– На демонстрацию он вышел. Со студентами. Отец в участок ходил – говорил с приставом.

– Откупился, что ли? Да-а, – мечтает, – хорошие были времена…

– Чай пить сели, а отец снова: «Знаю я твоих мужиков. Повидал на своем веку, и вот чего скажу: жиды-то хоть за деньги Бога продали, а наш мужик, если доведется, так – за шиш. Из куража одного или по пьяни. И хвастаться еще будет, как ловко-то… А все потому, что не верует, а боится. И страх свой за веру принимает. Вот и бьются страх с куражом. Кто кого одолеет, то и будет. Пока что, – говорит, – держит страх. А страх уйдет – все и рухнет. Да как еще посыпется: только успевай!»

А брат ему: «Страх, папаша, унижает человека. А мужик – тоже человек. Это, – говорит, – закон логики…» Отец блюдце отставил. «Эх, – вздыхает, – плохо же вам придется. У мужика одна правда: отцы-деды делали, и мы будем делать. А деды-то, может, разбойники с большой дороги… Души губили невинные… Вот, – палец воздел, – в Писании-то сказано: отрицают слово Божие ради преданий старцев. Это, – говорит, – про них».

– Ну, – Евдокия слушает, – а брат-то?

Ариадна кочергу взяла. В печке шевелит. Пламя веселое, высокое. Жар сухой. Слезы сами высыхают.

– Расправились с ним. В семнадцатом. Волнение было в казармах. Офицеры у себя отсиживались – боялись выйти. А он: «Пойду, – говорит, – побеседую с солдатиками. Я для них не чужой». На бочку влез. «Братцы! Братцы!» – кричит. А они его за ноги… Нам ведь не сразу сообщили, потом. Отец как узнал, всю ночь не присел, так по комнате и ходил. «Говорил ему, говорил дураку», – бормочет. А наутро слег: ноги отказали. «Не чую, – говорит, – ног…»