Неприкасаемый

Ну и ну, я почти расслышал звон невидимых цимбал. Когда я принес виски, он с сомнением поглядел на стакан, попробовал и поморщился; конечно, он предпочел бы сливовицу или что там пьют в дождливые осенние вечера на берегах озера Балатон. Он сделал еще глоток, на этот раз побольше, и сжался в комок, прижав локти к ребрам и скрестив ноги, при этом увечная нога торчала из-под колена другой как взведенный курок Любят же они, эти международные шпионы, уютно побеседовать.

— А ты, — спросил я, — зачем ты это делаешь?

— Англия не моя страна…

— И не моя.

Хартманн неодобрительно повел плечами.

— Но здесь твой дом, — произнес он сквозь зубы. — Ты здесь живешь, здесь твои друзья. Кембридж, Лондон… — Он взмахнул рукой, в стакане, вспыхнув самоцветами, плеснулось виски. — Словом, дом.

Снова звон невидимых струн. Я вздохнул.

— А ты скучаешь по дому? — спросил я.

Он покачал головой.

— У меня нет дома.

— Значит, нет, — сказал я. — Вот как. Надо думать, это дает возможность чувствовать себя совершенно… свободным?

Феликс откинулся назад, лицо утонуло в темноте.

— Бой Баннистер передает нам информацию, которую он достает у отца, — произнес он.

— Отца Боя? У Боя отец умер.

— Тогда у отчима.

— Он же в отставке, верно?

— У него все еще есть связи в Адмиралтействе. — Феликс помолчал. Потом тихо добавил: — А ты… ты бы так поступил?

— Предал бы отца? Вряд ли секреты епархий Дауна и Дромора представляют большой интерес для наших хозяев.

— Но пошел бы ты на это?

Верхняя часть его туловища скрывалась в тени, так что были видны скрученные штопором ноги и рука на бедре с сигаретой между большим и средним пальцами. Феликс отхлебнул виски, звякнув зубами о край стакана.

— Конечно, пошел бы, — ответил я, — если необходимо. А ты разве бы не пошел?

Когда мы выбрались из кабака, дождь перестал. Ночь была ветреной и злой, во все стороны простиралась продуваемая ветром, пропитанная влагой бесконечная темнота. На дороге, словно распуганные жабы, метались мокрые листья платанов. Хартманн, дрожа от холода, поднял воротник пальто. «Ну и погода!» Он возвращался в Лондон, чтобы поспеть на парижский ночной поезд. Он любил поезда. Я представлял его в купе «Голубого экспресса» с пистолетом в руке и девицей на вагонной полке. Мы шлепали по тротуару от фонаря к фонарю, навстречу нам поспешно вставали тени, потом, падая навзничь, исчезали позади.

— Феликс, — сказал я, — знаешь, я вовсе не любитель приключений, не жди от меня героических подвигов.

Мы подошли к автомобилю. Нависшее над нами дерево по-собачьи встряхнулось и щедро окатило меня, забарабанив каплями по полям шляпы. Я вдруг вспомнил, как одним таким же ноябрьским вечером я, мальчишка, иду с отцом по Бэк-роуд в Каррикдреме: туманный свет редких газовых фонарей, темные деревья, в отчаянии хлещущие ветвями, нарастающая во мне, да так, что хотелось выть, необъяснимая тоска по чему-то не имеющему названия, должно быть, по будущему.

— Между прочим, хотим кое-что тебе поручить, — сказал Хартманн.

Мы стояли по обе стороны машины, глядя друг на друга поверх блестевшей крыши.

— Да?

— Хотим, чтобы ты стал агентом военной разведки.

Новый порыв ветра, снова стук капель.

— Ой, Феликс, скажи, что это шутка.

Он сел в машину и хлопнул дверцей. Несколько миль вел машину в сердитом молчании, на большой скорости, дергая ручку переключения передач, будто намереваясь выдернуть внутренности машины.

— Ладно, тогда скажи мне вот что, — наконец сдался я. — Как я должен попасть в секретную службу?

— Поговори кое с кем у себя в колледже. Например, с профессором Хоуп-Уайтом. С физиком Кроутером.

— Кроутером? — удивился я. — Кроутер и главный шпион? Не может быть. И Хоуп-Уайт? Он же, черт побери, специалист по романским языкам! Пишет лирические стихи на провансальском языке.

Теперь уже улыбаясь, Хартманн пожал плечами; он любил преподносить сюрпризы. В свете приборной доски его лицо приобрело мертвенно-зеленоватый оттенок. На дороге возникла лисица, злобно уставилась на свет фар и, поджав хвост и прильнув к земле, скользнула в темноту, на обочину. Еще приходит на память выскочивший из кустарника кролик, ошалело глядевший на шагающих в его сторону вверх по дороге двух молодых людей…

— Извини, Феликс, — возразил я, глядя в ветровое стекло на безостановочно мчавшуюся навстречу ночь, — но я не представляю себя корпящим целые дни над расшифровкой данных по немецкому подвижному составу в компании с бывшими школьными старостами Итона и отставными офицерами из индийских частей. У меня есть занятия получше. Я все же ученый.

Феликс опять пожал плечами.

— Ладно, — сказал он.

Эти подходы скоро стали для меня привычными, таким путем они забрасывали пробные шары и, если встречали малейшее сопротивление, оставляли попытки. Помню, как однажды во время войны Олег в панике примчался на Поланд-стрит, узнав, что мы с Боем проживаем в одном доме («Агенты не могут так поселяться, это абсолютно недопустимо!»), а потом, по-славянски надравшись вместе с Боем, распустил слюни и рухнул на тахту в гостиной, где и проспал всю ночь. А тогда в машине Хартманн сказал:

— Скоро прибудет новый агент.