Неприкасаемый

Да, брак с ним в том положении, до которого Офелия довела себя вольностью, смог бы спасти ее репутацию, ведь праздный класс любопытен, у него зоркий глаз и множество времени для интриг. Как умело ни хранили бы они с Рэдклиффом тайну о пристрастии к Amores, сплетаемые столичным светом слухи и домыслы уже расползались по модным салонам, как паутина. Некоторые уже двусмысленно поглядывали на графскую подопечную, хотя в лицо ей по-прежнему улыбались. Офелия не могла не понимать, что графу, конечно, все сойдет с рук, а вот ее жизнь будет разрушена.

Но даже при этом остановиться не хватало сил, и она с каждой элегией неудержимо влюблялась – не в Дориана, а в его голос, в Овидия, в зачарованный полумрак и мерцание света. Ей захотелось познать, в чем заключается искусство любви, и она попросила патрона обучить ее основам латыни. А он… всегда поощрял тягу к знаниям.

Ни один язык, живой или мертвый, не кружил голову так, как тот, что преподавал Дориан, и простые слова служили для Офелии воплощение чувственности: tenere – «держать», tangere – «прикасаться», cedere – «подчиняться», jungere – «соединять, связывать». Рэдклифф расширял вокабуляр ученицы, и она жарким, полузабывчивым шепотом твердила ночами: basare – «целовать», cupere – «желать», osculum – «поцелуй», voluptas – «сладострастие». Офелия не заметила, как перестала отрицать преступное наслаждение этих слов. Нескладная девочка, приехавшая в Рэдклифф-холл с единственным стремлением понравиться опекуну, отринула единорога и выбрала льва. У нее были желания, тщеславные, дерзкие, темные, и горячая кровь, унаследованная от деда-итальянца.

Те скудные средства, что выделял ей Дориан в личное пользование, Офелия копила на новую ночную сорочку. Как трепетала она, заключая с галантерейшицей тайную сделку – не покупать же такое самой! Как дрожали в волнении пальцы, порвавшие сверток и доставшие легкое чудо без рукавов, с валансьенским кружевом и атласными лентами! Конечно, Рэдклифф по-прежнему видел ее только в простых и глухих, с высоким воротом домашних платьях и шалях, но как сладостно доставать эту вещицу со дна сундука, где ее не отыщет Эмилия, и облачаться у зеркала! А потом спускать с плеч широкие лямки и стоять обнаженной, разглядывая, как высока и полна грудь, как обозначена талия и круты бедра, и грезить, что Дориан в неназначенный час войдет в спальню, хотя дверь, конечно, закрыта на ключ. Неужели его действительно волнуют только стихи и ему неведомо, как ночами пробует Офелия на язык его имя и гладит свою разгоряченную кожу? После, задыхаясь от невнятного чувства, поднимает оконную раму и хватает губами воздух перезревшей весны?

Какое уж теплое молоко перед сном! Впору до опьянения напиться кларета!

Но были и минуты прозрения, которые девушка могла доверить лишь дневнику, который из заметок писательницы превратился в подобие исповедальни. Да, стыдно и мерзко из-за недостойных страстей. Эдварду и Сесилии Лейтон чужды были крайности ханжества, и воспитание Офелии считалось вполне либеральным. Она не пребывала в неведении до брачного ложа, однако естественно ли испытывать от таких помыслов удовольствие – и с нелюбимым, к тому же? Ведь родители опасались незнания из-за его губительности, а она пренебрегла их предостережениями. Не она ли блудница, павшая если не телом, то духом, которой рубиновый крестик должен железом жечь кожу? Не раз порывалась она сорвать его с шеи и забросить в дальний ящик комода, лишь бы спрятаться от всевидящего ока Господня.

Да и если б любовь… Офелия отбросила бы все колебания, знай только, что губит себя не зазря. Девушек, которые ночами торгуют собой в переулках, можно понять – ведь дома их ждут больные родители и голодные братья с сестренками. Даже им есть, за что себя уважать! А Офелии не за что. Только, раз так, почему она зашла уже так далеко? И куда зайдет дальше?

Глава 11

Ночные чтения продолжались, и когда латыни стало мало, лорд Рэдклифф начал открывать своей слушательнице волшебство всех языков, которые знал. Кончив цикл «AMORES», он принес из библиотеки проклятого поэта Бодлера[40], чтобы опаивать Офелию его запрещенными «Цветами зла»[41], которые она понимала без перевода. Раз или два он протяжно читал полные эротизма песни на хиндустани, которые узнал, живя в колонии; пробовал вновь обратиться к немецкому, но тот звучал слишком грубо в сокровенном сумраке спальни. Офелия ловила каждое слово и ждала теперь всегда с нетерпением, какую восхитительную отраву он приготовит для нее на сей раз.

Дориан вошел к ней в будуар с толстым старинным томом подмышкой. Лицо его, как всегда, выражало бесстрастие, но в облике чувствовалось нечто странное и невыразимое. Это смутное ощущение, точно дуновение на раскаленные угли, разом остудило пыл изнемогающей девушки, и она неловко выпрямилась в постели.

– Сегодня я познакомлю вас с итальянским, первенцем латыни, – проговорил граф, усаживаясь у изножья. – Вы не читали «Божественную комедию» Данте?

– Нет, только слышала о ней.