Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

Иосифу удалось разузнать, что царский суд лишил тогда крамольного студента всех прав состояния и приговорил к каторге с последующей пожизненной ссылкой в Сибирь. Он представил себе печально известную «Владимирку», заснеженную, по которой сани увозили осужденного — в сопровождении двух жандармов. И такую картину можно бы написать. Маслом — пастель тут неуместна. Правда, «Владимирку» уже изобразил Левитан, но — бесснежную и безлюдную, Иосиф видел ее в Третьяковской галерее. Впрочем, пустые все мечты и прожекты! Не до занятий живописью нынче. Царя-то свергли, но борьба продолжается. Буржуазии удалось удержаться у власти. И не видать конца войне…

Привлекало внимание вот что: Заичневскяй искренне полагал, что полуграмотный, запуганный народ способен лишь встать на «стороне совершившегося факта», когда правящая камарилья будет свергнута изделию законспированной и для того немногочисленной когортой заговорщиков, состоящих из представителей интеллигенция и офицерства. Нет, в этом вопросе большевик Варейкис никак не мог согласиться с Заичневским — с этим русским бланкистом. Большевик Варейкис обращался к своему вождю, который — отдавая должное мужеству и революционным заслугам отдельных бланкистов и самого Луи Огюста Бланки — выступил против этого политического течения как такового, ибо считал его несовместимым с марксистской теорией и практикой. «Восстание должно опираться на революционный подъем народа… — писал Ленин. — Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов…» Вот где виделось принципиальное расхождение с тактикой бланкистов.

Жаль, безмерно жаль, что не дожил Петр Заичневский до семнадцатого года!.. Иосиф Варейкис непременно встретился бы с этим выступавшим когда-то в Подольском уезде революционером. Им — убеждеенсму большевику-ленинцу и честному бланкисту — было бы о чем потолковать.

15. КОМИССАР ЕРЕМЕЕВ

Десятый месяц года был на исходе. Безукоризненно распланированные проспекты и улицы северной столицы насквозь продувались немилосердными ветрами. И не все зябнущие осознавали, что это неистовствуют очищающие ветры Истории. Одни подставляли суровому ветру лицо, надвинув поглубже шапку. Другие, не выдержав, отворачивались, поднимая воротник и сутулясь.

Под холодным дождем и ветром, по раскисшим от воды дорогам один за другим уходили в сторону Пулкова полки — навстречу наступавшим на Петроград казакам генерала Краснова, на которого возлагал теперь свои надежды Керенский.

Командующим красными войсками только что победившей социалистической революции, призванными не отдать победу обратно в руки буржуазии, был назначен Михаил Артемьевич Муравьев. Подполковник, левый эсер, предложивший свои услуги новорожденной Советский власти.

Помощником при Муравьеве назначили большевика Антонова-Овсеенко, начальником штаба — полковника Вальдена, комиссаром — Константина Степановича Еремеева.

Михаил Артемьевич снова и снова вспоминал, как его впервые провели в Смольный. У входа стояло человек десять с винтовками, на поясах — патронташи. Немало здесь было штатских, в пальто и сапогах, в разнообразных шапках, а один даже в шляпе и с бархатным юротничком на пальтишке. Что могут эти рябчики?.. Впрочем, тут же и солдаты, все в шинелях и папахах, — с этими как-то привычнее, спокойнее. Невысокий усатый красногвардеец в солдатской фуражке и цивильной куртке, с наганом в кобуре проверил пропуск…

Подполковник успел переоблачиться: вместо бывалого фицерского френча надел черную кожаную куртку — первый крик революционной моды. Такая же куртка, только более поношенная, оказалась на одном из большевистских лидеров — Якове Свердлове, — в его пристальном сквозь пенсне взгляде Муравьев ощутил почти нескрываемое недоверие. Что ж, вполне естественно…

И все-таки доверили! Правда, пристегнули комиссара, уж это неизбежно. Впрочем, на комиссара, можно сказать, повезло: спокойный голос, скупые движения, отсутствие какой бы то ни было суетливости — все это благотворно действовало на нервическую натуру Михаила Артемьевича.

Комиссара своего он встретил ненастной ночью под Пулковом, куда приехал в сопровождении группы офицеров на предоставленном в его распоряжение автомобиле. Они, помнится, догнали направлявшуюся на позиции колонну. Солдаты, в полной походной выкладке, устало месили сапогами дорожную грязь. Но в полку чувствовался порядок, все офицеры были на своих местах.

К автомобилю командующего подошел коренастый человек в чуть заломленной смушковой папахе, с трубкой в зубах. Ручной фонарь осветил весьма приятное лицо, суровую складку меж изломанных бровей, светлые, с поволокой глаза, темные усики.

— Комиссар Еремеев, — назвался он.

Главком Муравьев представился в свою очередь и попросил доложить обстановку. Тот доложил кратко и толково, сразу угадывалась военная косточка.